– Твоя кожа все-таки немного светлее моей.

Висенте подумал, что процедура нанесения крема была слишком интимной: пальцы Гонсало размазывают содержимое тюбика по его лицу, рукам. Сейчас трудно вообразить такую сцену.

– А тот Гарфилд был моим?

– Да. Посетители оставляют на детских могилках плюшевые игрушки, и они портятся от дождя и солнца. Но в стихотворении эту игрушку положили родственники во время недавнего визита.

– Ясное дело, и поминальные записки – тоже недавние, – добавил Висенте, как будто они все еще разбирали какой-то текст на семинаре. – Иначе они тоже пришли бы в негодность от дождя или стужи.

– Верно. И я представил себе там плюшевую игрушку, которую тебе подарил, это был чуть ли не первый мой подарок. Мне очень хотелось, чтобы кот Гарфилд тебе понравился.

– Почему?

– Потому что мне он нравится до сих пор.

– А зачем ты упоминаешь четырехлетнего сына?

– Я так это себе представлял. Четырехлетнего мальчика, который не совсем ты, – признался Гонсало. – И все же это ты. Когда тебе было шесть лет и я только что познакомился с тобой, мы увидели по телевизору новость об авиакатастрофе, не помню, в Колумбии или в Перу. Диктор сообщил, что пока неизвестно, есть ли среди жертв чилийцы. И ты спросил меня, погибли ли дети в том крушении.

– А в стихотворении гораздо лучше изобразить своего сына, нежели пасынка, – вставил Висенте тоном, который можно было истолковать не как упрек, а как дополнение к незаконченной фразе.

– Так все и было, но в ином порядке, по-другому, – продолжал Гонсало, сделав вид, что не расслышал вывода Висенте. – Стихотворение возникло само собой и сразу. Другие я извлекал из себя силой, одной лишь волей, рассудком, заставляя себя – или словно бы меня заставляли сочинять. Ты прав, книжка слабая. Лучше было бы написать эссе или что-то подобное. Мне хотелось рассказать о кладбищах, которые скрывают смерть, пытаются ее приукрасить, убрать драматизм, любой ценой избежать мрачного, жуткого, ужасного.

– И скорбного, – произнес Висенте лишь ради удовольствия щегольнуть редким словом.

– Рокового, – улыбнулся Гонсало.

– Несчастного, – сказал Висенте.

– Жуткого.

– Зловещего.

– Бедственного.

– Чудовищного.

– Невыразимого.