По мрачному узкому коридору я прошла на кухню, и Олег Петрович прошаркал за мной, словно мантру повторяя упреки в Митькин адрес. На кухне было темно, но даже в тусклом свете фонарей я разглядела мусорные кучи, объедки на столе и горы немытой посуды. Олег Петрович включил свет, и от увиденного мне сделалось дурно: комья земли на полу и следы от ботинок, ряды пустых бутылок под окном и вдоль стены, от раковины разливался вязкий смрад. Я распахнула форточку, открыла холодильник, быстрыми движениями рассовала продукты по полкам, скинула мусор в пустые пакеты и тут же поклялась, что вернусь на выходных и уберу этот смердящий катаклизм.

— Сегодня я вынесу только помойку, а в субботу приеду и вымою пол.

— Спасибо тебе, дочка, — вздохнул Олег Петрович, — Мы с Митькой договорились пойти в магазин, а теперь он не хочет вставать. Уговори его, пускай пройдется.

Я бросила мешки, решительно толкнула дверь Митькиной комнаты.

— Что, так и спит?

— Спит, дочка, спит. Когда мерзнет, я ему грелку кладу, вот только никак не согрею. А в магазин он идти не хочет и вставать тоже не хочет, — устало констатировал Олег Петрович, — А что же ты свет не включаешь?

Он щелкнул выключателем, и комната выскочила из небытия, словно поезд из тоннеля.

Бесформенная груда одеял, серый ворох белья, пара подушек, две грелки в ногах и Митька где-то в самой глубине.

— А ну, вставай, паршивец! Отец болеет, а ты тут дрыхнешь!

Я откинула плед, но под ним оказалось тяжелое верблюжье одеяло. Митька спал, накрытый с головой, виднелись только светлые свалявшиеся кудри, такие странные, такие неопрятные…

— Вставай, ты слышишь! — я резко дернула за одеяло.

Комната вздрогнула и закачалась, в ушах что-то звякнуло, воздух сделался густым и неподвижным, таким неподвижным, что вдохнуть его не было сил — Митька лежал на животе, уткнувшись носом в подушку. Лицо его было застывшим и черным.

— Олег Петрович! — прошептала я, — Почему он у вас такой черный?

Послышался сдавленный крик, Олег Петрович схватился за сердце.

Я присела на корточки, чтобы послушать Митькино дыханье, и на подушке увидела бурые пятна. Некоторые были настолько плотными, что не просачивались внутрь и холодно блестели на свету.

Виски сдавил кромешный гул, а сверху куполом накрыл поток:

«Надо вызвать врача! Он проведет реанимацию… Да какой, к черту, врач — с таким черным лицом не живут…. Но должен быть какой-то выход! Чушь! Митьке никто не поможет! Никто его не отмоет! А может, промыть ему кровь? Поставить капельницу? Господи, я кажется, схожу с ума… Нет, просто запуталась… В голове все стучит и стучит… Не знала, что мысли так могут болеть! Какая же больнее всех? Ах да, кажется, эта… Похоже, Митька мертв… и мертв давно…»