«Трамвайні рейки на морозі шипіли, мов ужі, ми раптом стрінулись на розі — чужі». Или этих сосюринских: «Коли потяг у даль загуркоче… Та на тебе, чужу і кохану, я б і славу свою проміняв…» Чужая, чужое, чужие… Но сказано ведь — не только «чужу», но и «кохану»… И им, этим поэтам, как-никак было значительно проще, потому что встречали они этих чужих и любимых спустя несколько лет после разлуки. А тут прошло почти сорок! Целая человеческая жизнь. И все же… на протяжении всех этих десятилетий жила на самом донышке его сердца глухая боль, досада, бередило душу ее внезапное и таинственное исчезновение, «неначе цвяшок в серце вбитий»[23]. Так и жила в душе эта боль, не до конца отболевшая. Пусть и основательно забытую, уже нелюбимую, но все же окутанную лирической дымкой молодой весны, первой любви, неразгаданной таинственности, он так и не смог вырвать ее из сердца. Нужно было о чем-то говорить, о чем-то рассказывать и, наконец, расспросить, выявить и, возможно, поставить последнюю точку. И еще хотелось понять: а как она? Что сейчас скажет она? Что думает, ощущает, переживает?!

Она же явно первой пришла в себя и имела возможность обдумать ситуацию еще до того, как он узнал, с кем свела его судьба в этом купе. Поэтому и какую-то точку опоры находит в своей душе первой. Постепенно забирая инициативу, сознательно или только по-женски интуитивно ощущая безусловную необходимость как можно незаметнее самортизировать боль от этого непредвиденного столкновения, находит в себе силы безошибочно предложить и соответствующий тон разговора, и линию поведения, и эту свою грустно-насмешливую, приправленную рюмкой горьковатой, настоянной на калине, рубиновой жидкости, обезболивающую улыбку.

Разговор она начинает издалека, не с главного, и предпочитает говорить — и говорит — о них обоих в третьем лице: он, она, — будто о каких-то для них обоих близких, даже родных, но не присутствующих здесь людях, которых они когда-то хорошо знали и любили и о которых теперь должны были поделиться безболезненными, окутанными дымкой десятилетий, элегическими воспоминаниями…

Он сразу понял эту ее игру, сразу почувствовал, что так им обоим будет и проще, и удобнее. Мысленно поблагодарив ее за это, принял условия этой игры. Поверил — игра эта должна приглушить боль, причиненную неожиданным столкновением двух непростых судеб, и распутать клубок, который когда-то связал их, что там ни говори, на всю жизнь, причиняя при этом как можно меньше боли. Потому что, как теперь ясно оба понимали, не обмолвившись об этом ни словом, хотя и встретились тут двое, не знавшие друг о друге на протяжении стольких лет, и от прошлого вокруг них осталась разве лишь белая, снежная метель за окном, метель, в которой расходятся и теряются сто розвіяних доріг, все же было что-то, уцелели какие-то невидимые нити, связывающие их самих и их прошлое с сегодняшним днем. И каждое неосторожное прикосновение, каждый невидимый даже обрыв тоненькой серебряной ниточки будет причинять им глухую боль. И эта предложенная Евой игра — «он» и «она», — выходит, помогала им обоим.