— Ку-уда?! — не понял или же думая, что тот шутит, воскликнул Лысогор.

— Ну, я говорю же… Куда же еще? Можем взять тебя на китайский факультет, — Словно обухом ударил по голове. — Китайский, понимаешь, ну, и там еще японский языки. Парень ты молодой, голова крепкая. Практику по французскому языку имеешь.

Он говорил еще что-то, но перед округленными от удивления глазами Андрея, казалось, беззвучно шевелились только его тонкие обветренные губы. Лысогор, оторопев, продолжал сидеть молча.

— Ну что ж… Вижу, не готов ты к такому ответу. Не ждал? Да? Словно бы даже испугался? Ну что же, иди погуляй, обдумай хорошенько, а уже потом, на мандатной, в твердой памяти и при трезвом уме…

Посидел еще какое-то время, прерывисто дыша, почти задыхаясь, как рыба на песке, потом, не помня, как и когда, встал и, тяжело передвигая непослушные, одеревенелые ноги, не прощаясь и ничего не замечая, побрел к двери.

Брел по улице, не ведая куда, наталкивался на людей, останавливался, а потом медленно двигался дальше. Шел куда ноги несли. Одни — широкие, шумные — улицы сменялись другими — узенькими, тихими, затененными высокими домами. Проходил по каким-то пустым, извилистым переулкам с осевшими в землю низенькими старыми домиками с облупленными, бочкоподобными колоннами, с заросшими травой и кустами сирени небольшими двориками. Вдоль реки потянулись ухабистые каменные мостовые. Сбоку, за деревьями и ржавыми железными крышами, промелькнули шпили кремлевских башен. Мост, клумбы — какие-то пышные огненно-красные цветы в лапчатых жестких листьях, снова извилистые переулки, широкий, в бронзовеющей зелени лип бульвар.

Москва шумела, бурлила вокруг него. Сияло над ней синее осеннее небо, мягко светило солнце. Цвели в скверах и на бульварах последние пышные — красные, желтые, синие — осенние цветы. Но всего этого он почти и не видел и не слышал.

Не запомнил, где и сколько времени вот так бродил. Во всяком случае, долго, очень долго. До тех пор, пока совсем не выбился из сил, пока, загудев от усталости, не начали подкашиваться ноги. Опустился на каком-то бульваре на деревянную скамью, закрыл глаза… Очнулся, вздрогнув от резкого холода. Вечерело. Напротив, медленно уходя за высокие деревья и ржавые железные крыши домов, полыхал холодным пламенем огромный малиновый круг. А наискосок, справа, утопая в глубоком каменном кресле, сидел земляк. Андрей сразу же узнал его. Сидел какой-то непривычно печальный. Сжался в комок то ли от холода, то ли от страха, кутаясь в какую-то длинную шинель, сгорбленный, отчужденный, сидел Николай Васильевич Гоголь… Как и он, Андрей, сидел, не замечая вокруг никого и ничего. Долгую минуту вглядывался Андрей в это каменное печальное лицо с острым, почти птичьим носом. Глубоко вздохнул, подумал отрешенно: за что же ему, Андрею, еще и эта злая шутка с китайской грамотой? За какие такие грехи?