Тогда же приезжали к нему в Читу родители — подвижный, моложавый еще отец, высокий, стройный и сухощавый шутник с густыми усами, и невысокая, полная, круглолицая, с громким, выработанным за многие годы учительствования голосом мать.

Сначала Ева очень боялась, чтобы эта встреча, неминуемые материнские слезы не взволновали Андрея Павловича и не сказались на состоянии его здоровья. Поэтому лично встретила гостей на аэродроме и долго учила и напутствовала их, как им вести себя при встрече: на первый раз долго не задерживаться в палате и еще много разных предупреждений. Но все сложилось на удивление хорошо. Мать, конечно, всплакнула, однако сдержалась, встретившись глазами с суровым Евиным взглядом, давясь невыплаканными слезами, больно прикусила нижнюю губу. А отец сразу же взял шутливую ноту и, поддерживаемый в этом сыном, выдержал ее до конца, хотя, разумеется, на душе у него было очень нелегко. Затем все вошло в определенную колею, так что за две недели, проведенные родителями Андрея в Чите, выздоровление его, как казалось Еве, пошло более ускоренным темпом…

Через несколько месяцев Андрей Павлович встал на ноги, и его отправили в один из крымских санаториев. Из Крыма он сразу же написал ей, сообщил свой адрес, и они начали переписываться.

Пока он лечился в санатории, Еву вместе с воинской частью перевели в Белоруссию. Он приехал к ней в Могилев зимой, поздоровевший, бодрый и веселый. Далее все произошло просто и естественно, будто наперед было условлено. Андрей Павлович, как он потом шутил, «поставил калым» начальнику госпиталя и командиру части, повел ее в местный загс, затем отпраздновал «брачный контракт» с «посаженными родителями» и увез жену в Москву, где должен был получить новое назначение.

Назначение им дали в Закавказский военный округ, и они несколько лет жили то в Грузии, то в Армении. Детей у них не было, поэтому Ева не демобилизовалась, служила в гарнизонных госпиталях и, постепенно продвигаясь по службе, получила наконец звание подполковника медицинской службы. Очень часто ему, а иногда и ей приходилось бывать в разъездах. И каждая встреча у них после такой разлуки была праздником. Жили дружно, глубоко уважали друг друга, как это и бывает в большинстве случаев у людей, которые женятся не в молодом возрасте. Характер его был уравновешенный, и все у него шло весело, с шуткой. К ней обращался тоже чаще всего шутливо. Один раз — на «вы» и «Ева Александровна», другой — «товарищ майор» или «доктор Нагорная». А иногда, один на один, вспоминая ее давние злоключения, — и так: «Моя дорогая поповна», и это уже не причиняло ей досады и совсем не раздражало. Воспринимала спокойно, как давно отболевшее, как мягкую, невинную шутку. Порой он говорил: «Следовало бы нам, дорогой доктор, наконец, посетить какой-нибудь театр». Или: «Товарищ майор, приказываю вам немедленно принять соответствующие меры по ознаменованию Нового года!» А когда жили в Галле, иногда в свободный вечер приглашал: «Дорогая моя поповна, а не пройтись ли нам и не поклониться der Eselsbruner?»