Послать ему этот портрет?

Колебаться было уж поздно. Письмо запечатано, письмо удалось. Белла надела шляпку. И вышла из дому.

«Нет, все-таки нет», — подумала, остановясь у почтового ящика.

От этой мысли тело на мгновение покрылось гусиной кожей — и вся грязь, отвращение, ужас представились ей воочию: скоро этот портрет заставит лихорадочно забиться чье-то чужое сердце! Чьи-то твердые губы там, вдали, покроют его поцелуями. Тот чужой человек и не будет знать, что целует покойницу. Белла ощущала его горячее дыхание, слюну, исторгнутую страстью, слышала нежные, ласковые слова. Ну и пусть. Все это адресовано ей. И зачем фотографии изнывать без дела и цели, вдали от жизни, среди моли и ветшающего тряпья. Она и так уже постарела и поблекла, словно живая. Ей нужно жить. Белле вдруг показался ее план истинно прекрасным: она вернет сестру жизни, заставит ее лицо расцвести живыми красками, заставит плясать атомы земли. Мертвая воскреснет.

Белла стояла на улице, и сердце ее сильно билось.

Внезапно резким движением она бросила письмо в ящик.

Тою же ночью письмо и портрет мертвой девушки отправились в трансильванский городок.

2

Белла вернулась домой довольная. Начатая переписка наэлектризовала ее. До сих пор она никогда ни с кем не переписывалась. Давно, много лет назад, была лишь посредницей, передавала кому-то письма приятельницы. Сильная, безоглядная и сладострастная любовь перекатывалась по ее бедной плоти к двум другим существам, и, покуда любовники розовели и наливались соками, она сгорала на медленном огне, тяжкие чужие поцелуи рвали ей нервы, как разрывает молния телеграфные провода. Каждый вечер она раскладывала письма перед собой. Едва не обжигая о них пальцы. Потом она прятала их под подушку, боясь, что от них загорится постель, вспыхнет рубашка, волосы и наутро ее обнаружат обугленной. Белла похудела, ослабела, на лице появились морщины… Однако сейчас она вошла в комнату с гордо вскинутой головой. Ведь теперь она переписывалась сама!

Мать встретила ее причитаниями:

— Да где же ты пропадала, деточка?

С горькой хвастливостью старой девы Белла ответила:

— Гуляла.

— Альберта не видела?

— Нет.

Всякий раз, как наступал вечер, в сердце матери, вдовы учителя, закрадывалась тревога, ей хотелось видеть обоих своих детей подле себя. Она боялась того, что мог принести им вечер. Печальный опыт убеждал ее, что особенно надо бояться любви. Она уже дважды была свидетельницей разочарований, постигших ее дочь и сына. Как-то Альберт вернулся домой веселый, с розовой гвоздикой в петлице. А потом пришла бессонная ночь. В ночной сорочке, кальсонах, без носков, он горько плакал, проплакал всю ночь напролет, так что его красивая густая бородка разбухла от слез, как губка. Плакала и ее дочь. Оплакивала давнюю свою любовь. Мать тоже плакала. Оплакивала несчастных детей своих. Она молча на них смотрела и втайне признавала, что их возлюбленные были правы, отвернувшись от этих унылых курносых созданий. Задыхаясь от слез, она выговорила наконец: