На этот раз она подошла к зеркалу и не отвела глаз. Смотрела безжалостно и упрямо, воинственно вскинув голову. Как она была безобразна! Господи, как безобразны эти тусклые, блеклые волосы, это веснушчатое лицо, эти водянистые глаза! Она наслаждалась своим безобразием яростно, сладострастно. В конце концов, сейчас она здесь одна, ей не нужно играть роль, не нужно прятать свой позор. Белла отвела волосы со лба и стала жадно разглядывать свою круглую голову, этот злосчастный безобразный шар, который вот так, без волос, казался еще кошмарнее. Как она комична, боже мой! Белла провела по губам пальцами, потом стала мять их, терзать — так ковыряемся мы иной раз в собственной ране: коль скоро она уж болит, так пусть же болит сильнее, пусть станет еще безобразнее. Только бы не чесалась, только бы не этот невыносимый зуд. Белла ненавидела свои губы, как ненавидят гадкую жабу. Сейчас, терзая их, она была почти счастлива.

Однако письмо следовало дописать. Тот молодой человек, что в безвестном своем трансильванском городке выбрал именно ее объявление среди множества других, обратился к ней любезно и скромно. На столе Беллы лежало и его письмо. Витиеватый почерк старательного чиновника. Впрочем, бумага приятно пахла. Стиль незатейливый и все-таки небанальный. Белла была бы в отчаянии, если бы это знакомство вдруг попросту оборвалось и почта уже никогда, никогда-никогда не доставляла ей писем.

Она снова села к столу. Теперь она писала покойно и быстро. Закончив письмо, отперла шкаф, вынула фотографию младшей сестры и быстро сунула ее в конверт.

Фотография покойной сестренки и сейчас еще была как прежде свежа и светла.

Много-много раз она часами смотрела на этот портрет. Было в нем что-то далекое и туманное. Это было воспоминание, неушедшее, оставшееся здесь, но воспоминание, похорошевшее за годы тоски и печали; лицо сестры побледнело, руки казались хрупкими, а волосы тяжелыми и печальными. Это был уже не портрет, а священная реликвия. Так глядит в окошко из потустороннего мира ласковое белое привидение. Всякий раз, отворяя свой дряхлый шкаф, Белла тоскливо и жадно всматривалась в черты сестры — ее собственные черты, волосы — ее волосы, губы — ее губы. Да, они были ее, но при этом нежные, трепещущие, влажные, словно сестра только что выпила из хрустального стакана родниковой воды и, уже насладившись ею, насладившись прохладой, с неземным пылом вновь приникла к краю стакана. Так выглядят на фотографиях только мертвые. Те, кто выглядит так, рано умирают. Вот и сестра сидит на стуле скромно и виновато, едва касаясь окружающих ее предметов, и ее взгляд — прощальный взгляд, взгляд случайной гостьи, оказавшейся здесь мимоездом, которой страшно потревожить филигранные свои члены, хрупкие, будто стеклянные, косточки, она лишь машет приветно остающимся в этом мире, словно говоря, что скоро уйдет, отдаст им свое место и улетит прочь.