«Донесение начальству самое праведное. Наша деревня Избишино совсем осатанела девки мои замуж хотят так давай нечего. Рыбу растащили, а все равно на трудодни дают скажи на милость откуда берется щучку ледащую даже учительнице отнесли без всяких трудодней. Потому что вражья сотона зря ей геройскую похоронку выдали. Ты начальник смотри у меня. Коровы с голоду дохнут, а им подыхать не дают, двух живых запазгали намедни мясом кузнецов кормят. А кузнец один совсем вражий сын, ногу себе топором оттяпал плуги делает и Капе бока мнет, а моим девкам так нету мужика. Председательша брюхом заболела надо посмотреть что да отчего, председатель то сено косит с Тонькой вдвоем может и у нее брюхо заболит все влежку лежат, а кто дак и кобелем бегает. Разбираться ежели нечего. Барбушиха чтоб вам всем неладно стало».

«Донесение начальству самое праведное.

Наша деревня Избишино совсем осатанела девки мои замуж хотят так давай нечего. Рыбу растащили, а все равно на трудодни дают скажи на милость откуда берется щучку ледащую даже учительнице отнесли без всяких трудодней. Потому что вражья сотона зря ей геройскую похоронку выдали. Ты начальник смотри у меня. Коровы с голоду дохнут, а им подыхать не дают, двух живых запазгали намедни мясом кузнецов кормят. А кузнец один совсем вражий сын, ногу себе топором оттяпал плуги делает и Капе бока мнет, а моим девкам так нету мужика. Председательша брюхом заболела надо посмотреть что да отчего, председатель то сено косит с Тонькой вдвоем может и у нее брюхо заболит все влежку лежат, а кто дак и кобелем бегает. Разбираться ежели нечего.

Вот такое письмо путями неисповедимыми пришло с той стороны моря и легло, как насмешка, на его стол. Читай, начальник, гляди, начальник!

Можно бы и посмеяться, но сквозь смех набегали слезы. Во-первых, сквозь наивную глупость в письме проступало и нечто такое, что заставляло задумываться; а во-вторых, учительским умом шел он дальше, и сама глупость не на пустом же месте возросла, что-то ее породило и вскормило. Где-то тяжелым последним заревом догорала война, где-то жизнь человеческая стоила дешевле спички, а здесь находят время писать безграмотные доносы! Эта бестолковая безграмотность его совсем доконала, он бросил письмо обратно в ящик и погрозил ему пальцем: лежи и не трезвонь по всему свету! Угрызений совести он не испытывал, а испытал, впервые почувствовал полнейшее бессилие перед житейской волной. Это не морская, на санях ее обгонишь — где-нибудь да обязательно споткнешься…

От всего этого он, наверно, и побежал в больницу. Знал ведь, что напрасно, а трясся по раскисшей дороге в гору с таким видом, будто дело серьезное делал. В больнице, конечно, не только палаты, но и все мало-мальски теплые закутки были забиты. С пустыми жалобами сейчас не брали, все больше опухшие да дизентерийные. Как только начала оттаивать земля, с нее стали рвать, подбирать все, что можно в рот положить. Криком кричала баба, у которой от сосновой коры живот раздуло; рядами лежали водянистые, недвижные люди, которые только что дышали маленько; как синие вечерние тени, несчастные дистрофики, а среди них ходил, пошатываясь, доктор и тоже, видать, не ведал, что делать дальше. Признав в Максимилиане Михайловиче какое-то районное начальство, он взял его за отворот шинели и с гневом, с непонятной даже ненавистью сказал: