Скульптор молча следил за манипуляциями Халосета.

Вначале молодой человек что-то перелил из большого кувшина, затем взял какие-то медные пруты и принялся их совать внутрь сосуда, после чего сверху на него поставил перевернутую шарообразную вазу из стекла и продолжал суетиться.

– Я ухожу, – теряя терпение, сказал Тутмес.

– Еще немного внимания, учитель, – пробормотал Халосет, не прерывая своих манипуляций.

– Что ты собираешься делать? – не выдержал скульптор.

– Это необходимо всем! – услышал он в ответ. – Все очень просто: и никаких жреческих штучек.

– Ты придумал новый способ хранения человеческих внутренностей? Да? – невесело пошутил Тутмес, вспомнив о странном обычае бальзамировать тела египтян отдельно от их содержимого.

– Нет, – Халосет не заметил шутки, поглощенный своими приготовлениями.

Наконец он торжествующе взглянул на мастера и сказал всего одно слово:

– Вот!

Тутмес проследил направление его жеста, указывающего на стеклянный сосуд, лежащий поверх глиняного горшка, но ничего не обнаружил.

– Чем ты собрался меня удивить?

Халосет сиял.

– Ты еще не увидел, учитель? – воскликнул он, кидаясь к единственному окну, через которое в мастерскую лился щедрый поток солнечного света.

– Может, я ослеп? – хмыкнул Тутмес.

– Здесь очень светло, – сообщил молодой человек, набрасывая на оконный проем шерстяную накидку.

От этого в комнате стало сумрачно. Только свет, проникающий через узкие щели между тканью в руках Халосета и оконный амбразурой, освещал мастерскую. Но вот юноша подоткнул накидку так, что уже ни один лучик не мог просочиться внутрь помещения, а в комнате оставалось по-прежнему светло, ровно настолько, что можно было различить все предметы.

Тутмес не сразу понял, в чем дело. Но внезапно взгляд его упал на стоящее посреди мастерской глиняно-стеклянное сооружение, и странный озноб пробежал по телу скульптора. Чувство, которое он испытал в этот миг, было похоже на страх. Он не знал, верить ли увиденному или бежать прочь, как от колдовства?

Верхний сосуд, сделанный из стекла самим Халосетом, светился ровным желтоватым светом, распространяя вокруг себя тусклое мерное свечение. Приглядевшись, Тутмес заметил, что источал этот свет медный прут, согнутый дугой и уходящий своими концами вглубь глиняного горшка. Что давало силу солнца этому изобретению, ваятель не знал. Он, словно завороженный, смотрел на деяние рук человеческих и различал в светящемся нутре стеклянного сосуда чей-то прекрасный лик… быть может, самой Нефертити?.. На какой-то миг слезы заслонили от Тутмеса мир, и он вновь вспомнил об уничтоженной скульптуре. Для него его статуя оставалась живым человеком, и этот человек был одинок и покинул своим создателем. И хотя слезы затуманивали милый образ, Тутмес не смел отвести глаз, моргнуть, не желая расставаться со сладостным обманом.