– О, фараон, ты стал иным! А я надеялся, что это только мои домыслы, – он невесело хмыкнул. – Я думал, люди клевещут на тебя, рассказывая о твоем самолюбии и самовозвеличивании. Да, ты – не тот человек, ради которого я был готов отдать жизнь.

– Что ты хотел сказать мне? – не выдержал Эхнатон. – Я готов выслушать все. Или ты боишься?

– Нет, я скажу тебе то, что собирался, – со спокойной улыбкой в углах губ отвечал Тутмес. – Мне наскучило жить в этой стране, где все воруют: от последнего раба до твоих приближенных.

– О чем ты говоришь?

Тутмес заметил растерянность в лице повелителя.

– Да, я не удивляюсь твоей неосведомленности, – покачал он головой. – Вокруг тебя собралось столько лжецов и негодяев, что в Египте исчезло понятие о правде. Воровство превратилось в обязанность каждого. Я не ворую, и меня поднимают на смех. Во что стали верить люди, когда узнали, что даже с богами можно поступать, как вздумается? Кого почитают они теперь? Многие полагают, что и бог Атон будет свергнут и втоптан в пыль, как были уничтожены древние боги. Что сталось с людьми за эти годы? Неужели человеческая сущность такова, что людям нельзя давать свободу, и которая делает их подобными безумных животным? Где же тот бог, что заключен в сердце каждого? Ведь он существует, он рождается с человеком. Как же он смеет допускать бесчинства? Как победить невежество, жадность и корыстолюбие? – на лбу и на висках Тутмеса выступил пот.

Эхнатон же молча слушал его и не мог ни оправдаться, ни заставить его замолчать. Фараону казалось, что через великого скульптора с ним сейчас говорит сам Атон.

– Ты взывал к справедливости. Где же она? Ты учил правде, ты сам клялся в ней! Но кому она нужна, кроме тебя и тех безумцев, что сознательно не желают поддаваться житейской мудрости и не хотят предавать идеалы великой Правды? Над ними потешается люд, их стараются обмануть, как обманывают тебя, повелитель. Если нельзя переделать народ, тогда зачем все менять и мечту возводить в разряд закона? Но если начинать великое дело, нельзя его бросать на полдороге, подставляя под удары тех, кто по наивности и глупости своей пошел за тобой следом и над кем теперь насмешничают, считая безумцами и фантазерами! Они и впрямь смешны, как сумасшедшая Маабитури, твердящая с утра до вечера свои пророчества. Они еще считаются с совестью и отличают правду от лжи. Но, повелитель, чума пороков постепенно заражает и их.

Тутмес вновь зашагал мимо скульптур.

– Посмотри на эти лица, – он указал на изваяния. – Ведь даже лучшие из них, сановники и приближенные, которых ты считаешь преданными людьми, на самом деле давно утратили искренность и превратились в вероломных льстецов. Вот портрет Эйе, умнейшего из людей, знающего законы своего повелителя, но ты взгляни – и не увидишь в его взоре ни возвышенного, ни величественного, а лишь одну гордыню. Оглянись вокруг: ты не найдешь ни одного лица, в котором бы светилась наивная преданность фараону. – Тутмес заметил, что Эхнатон, не мигая, смотрит на него, и горько заметил. – А я?.. Я разочарован в себе и в тех, кто имеет дерзость называться людьми. Я чувствую, что с каждым днем слабею и вскоре буду неспособен сопротивляться гнету порочных традиций, оказавшийся сильнее всякой царской власти. Я не хочу стать предателем всего, что почитал и возносил, и что давало мне силы для работы. И я решил уйти из той страны, где был чужим и таковым остался. Но я чужак не по оттенку кожи и не по цвету глаз, а по собственной сущности. Я был самим собой, никому не подражая, и никакая сила не заставит меня перешагнуть через себя вопреки моему желанию, – Тутмес улыбнулся и тихо произнес. – Так думал я, а теперь усомнился в собственной воле, испугался, что не выдержу натиска соблазнов. Я чувствую, что вскоре стану одним из тех, кого сегодня презираю. И я не хочу, чтобы ты видел, как это случится. Я ухожу. Навсегда. Во имя Атона и любви к тебе, мой фараон, – последние слова дались ему с трудом, и он замолчал, переводя дух.