А взгляд Эхнатона в этот миг горел каким-то необычным блеском, отражавшим не то гнев, не то восхищение стоящим перед ним человеком.

– Я благодарен тебе, Тутмес, – просто и буднично сказал фараон.

Скульптор вскинул глаза, полные недоумения.

– Наверное, ты предполагал, что за твои речи владыка венцов вышвырнет тебя прочь из дворца и объявит вне закона?

Голос фараона был спокоен и ласков, чего Тутмес не ожидал от повелителя Египта.

– Ты сказал мне то, о чем я сам твердил себе ночами. Неужели ты думаешь, мне самому никогда не хотелось покинуть этот город, эту страну и скрыться там, где обо мне ничего не знают? Но судьба моя, мой долг требуют остаться. Я – фараон. Но я и человек, – Эхнатон уже не смотрел на собеседника, обращаясь своей исповедью, казалось, к самому Атону – солнечному диску. – Я – человек и, зная за собой человеческие слабости, я сознательно пресек пути к отступлению, заперев себя в Ахетатоне клятвой никогда не покидать этот город. Ты помнишь ее?

– Кто не помнит великую клятву сына Атона? – и Тутмес неспешно произнес. – «Клянусь отцом моим Атоном и расположением моим к царице и детям ее, которой да будет дан преклонный возраст, великой жене царя Нефернефруатон-Нефертити – да будет жива во веки веков – в течение миллионов лет под защитой фараона – да будет он жив, невредим и здоров! И да будет дан преклонный возраст царевне Меритатон и царевне Мекетатон, детям ее, которые да будут под защитой царицы, их матери, во веки веков».

– «Это моя истинная клятва, которую я хотел произнести, о которой я не скажу, что это неправда, во веки веков…» – прошептал Эхнатон.

– «Да не сотрут ее! Да не смоют ее! Да не исщербят ее! Да не заштукатурят ее! Да не пропадет она», – закончил Тутмес и тут заметил блеснувшие слезы в глазах великого владыки земли египетской.

Он понимал, чем вызвана слабость фараона. Трагический разрыв с Нефертити на двенадцатом году правления, смерть Мекетатон. Клятва рушилась, еще не будучи исщербленной или заштукатуренной.

– Ты спросишь меня, Тутмес, горжусь ли я этой клятвой? – проговорил Эхнатон, взяв себя в руки. – Нет во мне гордости, как нет и стыда. Ты спросишь меня, ради чего я перевернул все устои древних, зачем положил правду на жертвенный алтарь? Да и сам я что такое? Жертва? А мои реформы – блажь? Нет, Тутмес, это судьба моя. Это дело всей моей жизни… – он коснулся пальцами переносицы. – Ступай, Тутмес. Возьми с собой все, что захочешь, я не держу тебя. Ты – свободный человек и волен распоряжаться собой.

Скульптор мгновение помедлил, в последний раз окинув взглядом комнату, будто стараясь получше запомнить здесь все, и, не говоря ни слова, вышел.