— Никак нет-с, ваше сиятельство! — тоненько бормотнул Прохор, и его высокий бабий голосок развеселил Чокана.
— Ну, а лучина?
— Лучинка-с есть, ваше сиятельство!
— На ночь нам хватит?
— На ночь, может, и не хватит, но луна какая, ваше сиятельство! Когда она поднимется — совсем светло будет. И лучин никаких не надо!
Старик долго копался, пока искал кремень; еще дольше высекал огонь.
— Давай, Проша, помогу тебе, стар ты стал что-то. Вот, господа, с кремнем живем… А камердинер мой сдавать начал.
Курагин ловко высек огонь и зажег лучину. Она потрескивала, дымилась, но в ее свете яснее можно было разглядеть и печурку в углу, и сети, в беспорядке сваленные у порога, и крохотное оконце. Пахло рыбой и копотью.
Расселись в тесноте и тут снова почувствовали, как досаждает проклятое комарье. Чокан нырнул под долгополый плащ отца, Драгомиров прикрыл лицо ладонями, но и это не помогало. Он завернулся с головой в плащ. Комары проникали всюду — ни сукно, ни шелк не были для них препятствием. Бесчисленные тонкие жальца терзали путников. Они ерзали, мучаясь от непрекращающегося зуда. И только Курагина с его старцем-камердинером комары словно и не трогали. Атаман приметил, что его гостей совсем измучила мошкара:
— Давай окурим шалаш, Проша. Принеси-ка камышу. Прохор вышел на улицу.
Пока Курагин зажег еще пару лучин, старик принес камыш и затолкал его в печку.
— Трубу закрыл?
— Закрыл, — отозвался старик.
— Разожгу-ка я сам, — Курагин поднес к печи горящую лучину, и камыш вспыхнул ярким сухим пламенем. Вскоре из печурки повалил густой дым.
Сначала комарье, потом этот едкий дымный чад. Час от часу становилось хуже. Дышать было трудно, глаза слезились. Первым не выдержал Чокан:
— Я просто задыхаюсь, отец… Так и умереть можно.
Чингиз и сам не знал, куда деться. Он крепко обнял Чокала и, выдыхая горький дым, сказал с трудом:
— Ой, плохо! Совсем плохо, господин Курагин.
— Уважаемый Проша, довольно. Мы, кажется, не только мошкару, но и гостей выкурим.
Прохор загасил печь, открыл дверь, дым начал рассеиваться, дышалось легче.