— А ты почем знаешь? — насмешливо спросил широкобородый кучер полоцкого уездного предводителя, очень кичившийся своим барином. — Бывал ты там?.. Уж не там ли глаза лишился?

— Бывал, — нехотя отвечал Арсений и продолжал свои рассказы.

За Каменным поясом на Яике-реке день и ночь полыхают заводы-домницы. А больше пяти лет рабочий там не живет. Пуд чугуна — день человеческой жизни.

— Ты и там бывал? — спросил тот же широкобородый кучер, явно желая возбудить недоверие к рассказчику.

— Бывал, — отвечал Арсений и начал новый рассказ. Некий дворянин, именем Радищев, давно уже звал крепостных добывать себе волю топором, жечь риги, овины и житницы своих помещиков, ибо нет большего злодея на свете, чем помещик.

— Верно, — вздохнул кто-то. — Да без царевой помощи не одолеть нам.

— А может, и одолеем, — продолжал Арсений. — Царю-то неведомы наши мужицкие боли. Вокруг него министры стоят, мутят они царя, неправду ему докладывают, от правды заслоняют. Потому он и не спросил ни разу мужика, чего ему хочется.

— Чего мужика спрашивать! Его дело при навозе ходить... А ты, значит, и у царя бывал? — снова спросил широкобородый.

— Бывал, — внешне добродушно отвечал Арсений и вдруг со злостью крикнул: — А тебя иначе, видно, не проймет, пока по шкуре не полоснет? Так не хватит же шкуры твоей все напасти людские изведать. А ты верь своим братьям, верь! Человек должен чужую боль чувствовать, чужим страданием страдать.

— Братьями меня господь не сподобил, двух сестер дал — обе за купцов пошли, — высокомерно отвечал широкобородый. — Вот ты про волю толкуешь. А думаешь, при ней мужику слаже будет?

— Во Франции, в немцах, в Нидерландах давно крестьяне на воле, — начал было Арсений, но широкобородый обошел его сзади и вдруг навалился ему на плечи.

— Вяжите его, братцы, — выкрикнул он не своим голосом. — Смутьян он, подосланный врагами православных мутить народ против царя. На той неделе у нас пристав бумагу читал, велено таких вылавливать.

Арсений стряхнул с себя руки широкобородого, обернулся к нему и беззлобно улыбнулся:

— А не велел тебе пристав птичьего молока добыть? И кто бы это мог меня подослать, когда я человек барина моего, Ивана Матвеевича?

Широкобородого никто не поддержал.

— Не конюх ты, — произнес тот сконфуженно, направляясь на свое место. — Разумен много...

— Нынче конюх. А был, верно, кладовщиком у барина, — без тени сожаления об утраченном отвечал Арсений. — Провинился — в солдаты отдали.

— Кто службу отслужил, перед барином чист — закон есть, — заметил сидевший рядом с Арсением пожилой конюх.