— Вы же, господин Ратиборов, изволите неуместно фрондировать. От великого христианского человеколюбия своего, коим он войдет в историю, государь император наш призывает нас добровольно даровать свободу нашим младшим братьям. Кто пожелает не откликнуться?.. К тому же позволю себе напомнить уважаемому собранию, — и Назимов отвел неодобрительный взгляд от Ивана Матвеевича, — что если станем медлить, то можем и неприятностей дождаться. Ведомо ли всем господам, что за одно десятилетие по империи зарезано было свыше ста пятидесяти помещиков и их управляющих?

Иван Матвеевич раздраженно дернул головой. В гибели помещиков он считал виновными их самих — их слабость, их попустительство. Кто из крепостных Ивана Матвеевича посмел бы поднять руку на него? Это невероятно!

— А разве забылась уже прискорбная история с «бешеной парой», — продолжал Назимов, — когда два неистовых дворовых — Григорий Антонов и Афанасий Дементьев — недалеко от вас, в Могилевской губернии, за несколько дней убили и тяжело ранили четырнадцать помещиков в разных имениях одного уезда? Разве могли бы два разбойника без содействия со стороны совершить подобное злодеяние? Убивали несчастных помещиков на глазах у их дворни, и хотя бы один крепостной поднял руку в защиту своего господина. Страхом, видите ли, объяты были, оцепенели... И этого, надеюсь, тоже не запамятовали: как тысячи крестьян вашей же Витебской губернии десять лет тому пошли пешком в Петербург жаловаться на вас, господа, и требовать себе свободы. Да так требовали, что понадобилось войско образумлять их. Они и солдат не испугались. Четыре тысячи пришлось сечь розгами, сотню судить полевым судом... Так разве они после того унялись? Нет уж, господа, Секретный комитет по крестьянскому делу правильно рассудил: не утихнет мужик, пока воли не увидит, да еще утихнет ли...

Перед глазами Ивана Матвеевича стояли плавные жесты генерал-губернатора, коими он сопровождал свои слова о восставших крестьянах, будто брал на руки нечто тяжелое, что с трудом удерживал. Казалось бы, действительно, против его доводов нечего возразить. И все же Иван Матвеевич рискнул попросить себе внимания. Он видел, что все сидящие рядом были, как и он, недовольны, ошеломлены. Это придало смелости Ивану Матвеевичу, он говорил как бы от имени всех.

Он уже не помнил, сильно ли волновался или не очень, но что волновался, — несомненно: оставил на столе скомканный носовой платок, забыл, кажется, поклониться, кажется, не извинился, когда, пробираясь на место, наступил кому-то на ногу. Он не мог вспомнить и всех своих слов. Но смысл своей речи знал хорошо — она как бы стихийно вырвалась у него, питаясь той самой болью, которая терзала его с первой минуты пребывания здесь.