— Могу ли я благословлять, — прошептал он дрожащими губами, — я, принёсший проклятие этому ребёнку? О Боже мой! — сказал он громче. — Благослови, излей на эту голову Своё милосердие, которое прощает грехи ради истинного раскаяния, и обрати на меня, меня одного, все страдания, которые предстоят в жизни этого дитя!
Джулия не слышала сказанных им слов; она долго не вставала с колен, ей так было хорошо чувствовать на своей голове руку человека, который окружал её с самого детства участием, полным любви, и неусыпными заботами; она не видела скорби на его бледном лице, не видела слёз, которые тяжело катились из его глаз по ввалившимся щекам.
Потом она встала быстро, прижала его руку к своим губам и прошла на свою половину, мимо матери, которая снимала наряд.
Её встретила горничная. Не говоря ни одного слова, не отвечая на вопросы, она разделась, легла и открыла медальон, висевший у неё на шее. В медальоне был портрет её милого; губы её судорожно дрожали.
— Погибшая жизнь, — произнесла она едва слышно, — погибшая, погибшая навеки, и однако жизнь так прекрасна! Боже, Боже мой, зачем Ты оставил меня?
Неподвижно лежала она, не сводя глаз с портрета, пока не прокрался в комнату луч утреннего света, и часто с трепетом просыпалась она от беспокойного сна, который наконец смежил её усталые очи.
Глава двадцать вторая
На вилле «Брауншвейг» в Гитцинге, том маленьком домике, отделявшемся от улицы простой высокой стеной, принадлежавшем прежде барону Хюгелю, который украсил его произведениями искусства и редкостями, а затем уступил герцогу Брауншвейгскому, — помещался небольшой двор короля Георга V, который поселился в этом прелестном
Утреннее солнце освещало свежую зелень высоких садовых деревьев; большие стеклянные двери китайской комнаты были отворены, и через них проникал запах весенних цветов и первых распустившихся роз; даже китайские, величиной с человека, пагоды, казалось, живее кивали зобатыми головами, под влиянием весеннего воздуха, который изредка приводил в движение тот или другой из бесчисленных серебряных колокольчиков, висевших на потолке.
Ничто в этом тихом мирном цветущем убежище не заставляло предполагать, что здесь живёт государь, трон которого рухнул от бури времени и на которого были обращены внимательные взгляды европейских кабинетов и партий. Лакеи в карминного цвета ливреях Гвельфского дома расхаживали по длинному коридору, ведшему во внутренние комнаты, на дворе стояла запряжённая карета — всё имело вид аристократической виллы, спокойная жизнь которой была так же светла и ясна, как чистое весеннее небо и золотое солнечное сияние, которым был залит луг и пёстрый цветник.