Я все думаю о твоем последнем письме. Может случиться и так — отмена приговора и переезд. Это значит — столыпинский вагон (этап), Таганка, новое соседство, суд. На это уйдут мои последние силы. Так было с тем поэтом-художником, о котором я тебе писал[683]. Но он молод, полон сил и жизнерадостности. Но одна мысль утешает меня — я где-нибудь увижу тебя. Напр., в толпе у зала суда. Но я не хочу (прости), чтобы ты увидела после всего меня. Я вчера смотрел на себя в зеркало. Совсем седой, вокруг углов губ — какие-то скорбные складки — совсем другое лицо, словом, «дед» — как меня зовут здесь. Но ради того, чтобы увидеть тебя, — готов многое перенести — памятуя Пушкина: «И может быть, на твой закат печальный блеснет любовь улыбкой прощальной». Твое лицо, даже не видящее меня, будет мне этой прощальной улыбкой жизни.

10 сентября 1939 г. Лесозаводск

Дорогая моя Сонюшка, я уже на работе. Чувствую слабость, но это завтра пройдет. Я в сером пиджаке и со скоросшивателем. Очень хорошо. Сейчас получил известье, что, по слухам, мой хороший знакомый по 145 и 174 колонне К. Е. Смирнов (зам. наркома здравоохранения) будто бы освободился[684]. Если это так, то это у нас 1^ый случай освобождения интеллигента из нашего этапа. Вызов на пересуд нашего поэта-художника я не считаю освобождением. Я очень рад за Смирнова, он на всех производил хорошее впечатление. Еще недавно имел от него письмецо. Сонюшка, Сонюшка — ты можешь ли до конца понять, что я испытываю теперь, находясь в заключении, когда решаются судьбы всего старого мира, я, советский гражданин и историк! Вести из газет доходят очень скудно.

11^го Сегодня мне сказали, что призываются в армию к 21 г., следовательно, 18^ти-летний Сережа — призывается. Ведь он еще так не установился. Я знаю, что дисциплина ему будет на пользу, но многое при отсутствии выработки характера — вредно. А как же в дальнейшем с вузом, ведь за 2 года он все забудет. Все это я пишу, еще надеясь для нас на мирные времена. А если они кончатся, какое для меня наступит время! Я знаю, что для родины нужно жертвовать все — но жертвы бывают очень тяжелые.

12^го получил известье, что Польша рухнула[685].

Идут дожди. Грязь по колено. Но как хорошо, что стройка рядом. Как хочется закутаться в твоем одеяле, сжаться и забыть, забыть обо всем. Не думать. Мне вспоминается Миша Бибиков — помнишь — старичок из дома инвалидов, который изредка писал, а я послал ему маленькую посылочку, колибри. Какой мне тяжелой рисовалась его жизнь там, какой безотрадной смерть. А я мечтаю теперь и о худшей доле — быть актированным и попасть в Бушуевку на покой. Это то же было бы, что у него, но с добавлением заключения «лишенный свободы».