23^го. Десять лет тому назад умерла моя Таня.

24^го. Сегодня надеюсь письмо отправить. Вчера все вспоминалось стихотворение Тютчева «Вот иду я вдоль большой дорогой в тихом свете гаснущего дня»[694]. Написал детям прямо в Пушкин.

После нескольких ясных дней «бабьего лета» с его серебристыми нитями (как я любил это время на воле!) наступил опять день сырости, мглы и дождя.

Со вчерашнего дня у меня новые ботинки первого срока. Увидал меня начальник колонны в изодранных летних парусиновых туфлях (день был ясный, и я не надел галош) и говорит: «Надо Вам выдать» (он говорит «Вы»). Он знает о моих приступах малярии — и добавил: «Первый срок дают только стахановцам — но вы болеете и к тому же Вы хороший человек». Это было для меня неожиданно, и вот я, в таких ботинках, какие, помнишь, купил в день отъезда на Кавказ. Галоши подошли к ним.

В твоей посылке чувствуется тревога из‐за цинги. Еще раз пишу тебе, что она у меня слабо выражена. Но я тронут всем, что ты из‐за нее прислала.

А варенье из черной смородины было чудесное — спасибо Лёле. Чесночную вытяжку я тоже принимаю, т. к. чувствую, что артериосклероз помимо сердца распространяется на мозг, что он становится менее гибким и отстает от жизни. Письма за август доходили реже. Из 17^го отд. до сих пор не переслали. <2 слова нрзб> есть перерывы. Из августовских писем я менее знаю о твоей жизни. Пиши о себе, моя любимушка.

Целую крепко.

Твой Коля.

28 сентября 1939 г. Лесозаводск

Дорогая моя, милая Сонюшка, сразу два письма от тебя, одно без даты, другое от 4/IX. В нем ты сообщаешь о смерти Ольги Антоновны[695]. Эта смерть глубоко опечалила меня и заставила меня задуматься о жизни и смерти. Да, мы живем так, как будто здесь жизнь не кончается, как будто есть продолжение развития отношений между людьми. Такая незавершенность, недоговоренность между людьми.

Ольга Антоновна почему-то очень хорошо относилась ко мне. Сперва она была заинтересована. Посещала мои доклады, сильно нападая на меня за них. Но после первого моего сообщения из «Души Петербурга» она взволнованно сказала — «это было так изумительно, что я предлагаю не ставить никаких вопросов, тем более не поднимать прений, а в молчании посидеть вместе с докладчиком и в молчании разойтись».

Приезжала она ко мне в гости, восхищалась нашей Таточкой. И всегда при встречах останавливала меня и беседовала со мною. Я благоговел, другого слова не подберу, перед нею и всегда стеснялся идти к ней навстречу. Последние 2 года я старался, как мог, смягчить их расхождения с Ив. Мих., передавая ей и ему все хорошее, что продолжал слышать от них об каждом из них. Я все робел и не решался зайти к ней, чтобы поговорить по существу. Так оно и оборвалось. Я Ол. Ант., как видишь, ставил очень высоко. Гордился ею, как женщиной, — ты ведь знаешь, что я женщин люблю больше, чем мужчин. Ее глубокий, тонкий и стройный ум, ее требовательность, почти суровая, к себе и другим, ее увлекаемость, пламенность, блеск ее таланта, ее изумительная речь — все это восхищало меня и поэтому мешало подойти к ней ближе. Помню ее выступление на Всесоюзном съезде (летом 1913 г.) по реформе высшей школы, которой аплодировали все, начиная от Луначарского. Все кончено теперь, именно теперь, когда открываются новые страницы исторических дней.