Спиридон перевел дыхание, пошел вперед, держа копье наготове. И уже дальше идти ему помешали сучья, коих раньше не было здесь. Он вытянул руку. Точно, сучья и ветви. Они нависали над ним. Он взял в сторону, обойдя древо, поднялся на берег и уже понял: та осина древняя рухнула! Прямо на кострище, вежу…

Пригибаясь, он пробрался к веже. Она лежала под тяжелым необъятным стволом той осины. Он потянул за край – куда там! Потянул сильнее, и дерюжина затрещала, рванул со всей мочи и порвал ее. Он разогнулся, встал среди ветвей, и не в силах уже сдержаться, заплакал. Куда только подевалась его давешняя обретенная крепость али осатанелость какая… Слезы безудержно текли по его щекам, все тело сотрясалось от волн внезапных рыданий. И он поскуливал, как щенок, подвывал. И никак не мог овладеть собой, рыдал, как говорится, навзрыд. Велия туга и желя его охватила, снова Оковский лес наложил на него свои оковы. И сбросить их не было мочи. Он уперся лбом в толстую ветвь рухнувшей осины и рыдал безостановочно, всхлипывал, сморкался, одною рукой вцепившись в ветвь, а другою все еще сжимая копье…

И тут снова завился странным невидимым хладным огоньком волчий вой, и Спиридон прервал плач, утирая слезы, послушал…

Понемногу он успокоился.

Что же было деять?..

От слез он ослабел, но и странным образом почувствовал облегчение какое-то, будто лопнул давний нарыв, освобождая его от невысказанной и страшной нутряной боли.

Вежа была похоронена под осиной, нечего и думать, чтобы вытянуть. Кажется, под осиной остался и топор, котел… Нет, котел помятый он обнаружил рядом с кострищем, под суком. Острый сук пробил железо.

Ладно хоть на поясе был нож дедов да мешочек с огнивом. Ничего не оставалось, как развести огонь. Комары одолевали. Он начал собирать с елей тонкие сухие веточки. Дрова, нарубленные еще с вечера, оставались. Правда, не все можно было вытащить из-под осины. Но кое-что удалось достать. Он положил изломанные веточки на очищенную от хвои землю в стороне от старого кострища, заваленного осиной, высек огонь. И скоро костер плясал живо, озаряя его руки, лицо и вершину злосчастной осины, повисшую над речушкой. Спиридон согревался и отдыхал от комаров… И только теперь соображал, что ведь осина его как муху прихлопнула бы, вбила в мягкую лесную землю, пронзив клыками-сучьями. И еще хорошо, если бы враз и убила, а то и вертелся бы на суках, как живой баран на вертеле над костром.

Тут и морозом продрало Спиридона по спине, аж волосы под шапкой зашевелились.

Так тому радоваться надоть, а не рыдати. Живый! Цел и невредим.