Сейчас ему и впрямь тот мост мнился из настоящего сребра.

Спиридон выбрался на брег, обсох. Думал одёжу постирать, да махнул рукой. И так сойдет. Лес он и есть лес. И то болотина, то завалы, выворотни, тут же весь и перепачкаешься.

И он намотал онучи, вдел ноги в лапти, подвязал их, встал да и пошел все тем же левым брегом речки.

И скоро речка повернула на полдень. Солнце там уже и стояло, будто притягивало течение. Спиридон повеселел. Да и сытым бысть впервые за… А сколь он тут уж ходит? Спиридон даже приостановился, морща лоб в пытке подсчитать. Помнилось – ну, неделю али около того… А на самом-то деле – два, што ль, дни? Али три?.. Егда бер черный задрал деда с Хортом?..

Не помнил. И не желал того вспоминати. Страх-то сразу и нагонял. А он лелеял то чувство сердечное, что охватило его однажды, – бесстрашие.

Но – треснет в чаще древо, пошелестят громко кусты, и все то бесстрашие коту под хвост. Как и не было. Глаза горячеют, ширятся, ладони потеют, сердце чаще бьется, дыхание перехватывает… А ну как тот бер попрет? Его никаким копьем не остановишь. Больно зельный зверь-то. И ристает, аки вихрь лесной. Насилу Спиридон тогда от него и убёг… А кабы не дед да не Хорт, сам и лежал бы на тех сухих елочках.

Уже снова есть хотелось, но Спиридон не останавливался, продирался по зарослям, утопал в низинах, шел, отмахиваясь от комаров, дальше и дальше.

Уже под вечер съел горсть черники, но глад не утолил, конечно. А из котла так и веяло ароматом. Но он не притронулся к глухариному мясу, сглотнул и дальше двинулся.

Поздно вечером соорудил вежу из еловых лап, наладил дымокур и, сев подле него, достал глухаря, разложил на бересте да мигом и сожрал, не успел и опомниться… Оторопело глядел на косточки… Кинул их в костер. Заел черникой, оставив пару горстей и на завтра. Коим будет корм-то?

Вспоминал, яко Леонтий рек про птичек-то небесных, по Святому писанию, кои ничего не имут, а всегда сыты бывают. Мол, и ни об чем нету у них забот: ни о харче на завтра, ни об чем таком. А проснутся, перышки прочистят, полетят – глядишь, и сыты. Леонтий то глаголал, а сам как-то скорбно поглаживал свое брюхо-то. Любил поесть и выпить чарку вина зеленого али там синего, любого.

А я и буду аки птица та небесная из Святого писания, решил Спиридон, ковыряя сухой травиной в зубах. Аз есмь птица. Якоже тот срацин Арефа.

Но, верно, Леонтий про иных птиц рек. Срацин-то бысть якоже вон беркут, поди.

Видно, и одарил Хорта теми бровями-крылами…

Переплут-то, говорят, летучая псина.

А Хорт – волк с крылами.

…И всю ночь внизу текла речка, а над острыми вершинами необъятных елей горели звезды. Их и видел Спиридон, когда выбирался помочиться из своей вежи. Подкладывал в костер дров, и те занимались, и гнилушки снова густо дымили, сгоняя комаров.