– Есть, я знаю, и если еще время не ушло, я лучше открою тебе истину.

И Пикильо рассказал ей об ужасном замысле; о том, как открыл эту тайну, и о своем свидании с графиней.

– Только-то! – сказала Аиха, когда Пикильо кончил.

– Как! – вскричал Пикильо, изумленный ее спокойствием. – Разве ты не поняла, что тебя хотели отравить?

– Слышала… Дай бог, чтоб это было так, братец! – вскричала она вдруг, как будто помешанная. – Напрасно ты остановил графиню… Пусть бы она кончила.

– Что такое?.. Я ничего не понимаю!

– Это потому, – говорила она, приходя в себя, – что я сумасшедшая!.. У меня здесь и здесь (и она приложила руку к сердцу и к голове) бывает такая боль, что я часто думаю о смерти… Но это пройдет, клянусь тебе. Успокойся, братец.

– Нет, я не могу быть спокойным. Ты помнишь… с того времени, о котором я тебе говорю… не была ли ты где-нибудь вместе с графиней? Не принимала ли чего из ее рук… какого-нибудь питья?

– Нет!

– Странно, а яд употребляли! – вскричал Пикильо.

– Покажи мне его. Я хочу посмотреть из любопытства.

– Посмотри.

– Странно! – сказала она, рассматривая хрустальный флакон и приподнимая его.

– Что ты хочешь делать?

– Мне хочется его разбить.

– Нет, не разбивай. Он необходим для страха графини и улики в ее преступлении.

– Ну, так я спрячу его.

– Пожалуй, но только будь осторожнее.

– Не беспокойся, братец, я всегда осторожна.

Но Пикильо, несмотря на это обещание, продолжал наблюдать, и чем ближе месяц подходил к концу, тем более казалось, что болезнь Аихи развивается все сильнее и сильнее. И, кроме брата, никто не замечал этого. Оставалось два дня до свадьбы, и королева, принимавшая живое участие в этом деле, хотела почтить эту свадьбу своим присутствием и желала, чтобы она совершилась с приличной пышностью в дворцовой церкви. Об этом она сказала своему духовнику, которого с первой минуты приняла очень благосклонно.