— А черт его разберет! — сдавленно ответил казак, перегнувшись с седла и всматриваясь в кучу тел.

— Слухай, та воны живы, ворошатся. А чи наши воны, чи чужи, нияк не разберем.

— Та темно. Хиба можно… Хоть глаза выкалывай. Неможно разобраться, — ворчали казаки, окружив груду шевелящихся тел.

— Та все равно не время разбираться. Завтра опознаем, свои булы чи чужие.

— Рубай! — крикнул Сологуб.

Свистнули тонкие казачьи шашки. Рубили и раненых и убитых. Лошади шарахались в сторону, не переставая храпеть, дрожали.

Сологуб сердито шпорил своего жеребца, рычал, вздернув кверху шашку:

— Э-э, стервец, большевиков боишься! Мать твою…

Он направил коня на раненых, но конь встал на дыбы, упорно пятился, крутил головой.

— Ой, што вы делаете? — раздался голос на ступеньках лестницы.

Казаки суеверно переглянулись, опустили шашки.

— А стой! Хтось кричит?

Прислушались.

— Подлецы! — прозвучал во мраке сдавленный голос.

— Ага, та вин теж большевик! Срамит нас…

Несколько казаков вскинули винтовки, выстрелили по направлению голоса и услышали, как надрывно застонал там человек и захрипел быстро, словно торопясь перед смертью высказаться:

— Да я свой же, свой… из пулеметчиков… Что ж губите, палачи казачьи, за что? Проклятые…

Голос оборвался.

Казаки молчали. Тихо прозвенели клинки, втискиваемые в ножны. Сологуб крутил цигарку.

— Айда, по живым людям двинем, — глухо сказал он. — Какой с мертвецов толк…