Граф густо размазывал по лицу кровь. Осколки пенсне глубоко вдавились в его щеки. Он крутил головой, щурил близорукие глаза. Колени дрожали, он повторял:

— Сжечь его! Немедленно. Живьем сжечь!.. На кресте распять… ноздри вырвать… Где он?

Тернов беспомощно разводил руками. Он ничего не видел без стекол.

— Его уже кончили, ваше высокоблагородие… Застрелили, — тихо доложил Богарчук.

— Кто застрелил? Кто смел? — яростно завопил граф.

— Корнет Шмелев застрелил. В голову.

— Под арест корнета Шмелева! На десять суток!

Кругом графа суетились. Врач отряда забинтовал ему лоб и щеки.

— Ничего не вижу, — стонал граф. — Черт возьми, что я буду делать без пенсне? Послать нарочного в город! Я — слепой. Будь они прокляты!.. Слепой…

Между тем казаки разложили полуживых партизан на камнях двора. Началась массовая порка шомполами. Многие умирали после первых же ударов. За воротами родные партизан требовали пропустить их, наседая на казаков, а те били нагайками, ножнами шашек женщин, детей, стариков…

Казаки снова взвалили на мажару безжизненные тела партизан.

В это время на крыльце опять появился Тернов. Его лицо было забинтовано. Он щурил слепые свои глаза и, поддерживаемый под руки двумя казаками, шел, осторожно ступая. Его подвели к мажаре.

— Приказ выполнен, ваше высокоблагородие, — отрапортовал Богарчук. — Бандиты перепороты, засечены. Сейчас везем до общей могилы. На Собачий курган.

Граф ткнул пальцем в свисавшую с мажары ногу партизана.

— Это что? — спросил он.

— Нога, ваше высокоблагородие, — почтительно ответил один из казаков, поддерживавших графа.

— Руби ее, руби ее!

— Он уже мертвый, ваше высокоблагородие.

— Ага… А это что?

— Это я, ваше высокоблагородие, вахмистр Богарчук.