...Колонны шли и шли — по центральным, по смежным улицам, шли к Гайд-парку. «Сколько их? — думал Степняк. — Какую же надо иметь силу, чтобы поднять и привести в движение эту огромную массу людей?»

«Мы солидарны с рабочими Чикаго!»

«За восьмичасовой рабочий день!»

Транспаранты, плакаты, медь оркестров... Степняк смотрел на демонстрантов, читал надписи на развернутых полотнищах, и в сердце его буйствовало что-то несказанно великое, радостное, торжественное.

Чужая земля, чужие люди казались ему своими, родными. И еще казалось ему, что происходит все это не в Лондоне, а в Петербурге, Москве, Киеве. Сосредоточенные и воодушевленные лица, уверенный шаг, готовность защитить, отстоять свое, трудовое право на жизнь... Доведется ли ему, Кравчинскому, увидеть подобное на родной земле?

...Гайд-парк бурлил. Степняк едва пробился к условленному месту.

Еще у входа он увидел пышно оформленные трибуны оппортунистов. Гайндман и его сторонники наперебой зазывали демонстрантов к своим трибунам, однако рабочие не останавливаясь шли дальше и дальше, где — они это знали — стояли трибуны социалистов, где будут Энгельс, Лафарг, матушка Тусси, как многие из них ласково называли Элеонору Эвелинг.

На широкой поляне неподалеку одна от другой стояли семь обычных грузовых платформ. Сергей Михайлович протиснулся к четвертой — здесь его место, отсюда он должен выступать. Возле импровизированной трибуны, окруженной плотным кольцом людей, уже были Каннингем-Грехем — высокий, худощавый, с усами и небольшой клинообразной бородкой, Шоу, Лафарг. Ждали Энгельса.

— Энгельс плохо себя чувствует, — сказал Лафарг. — Он, видимо, немного запоздает.

— Ему вообще лучше бы не выходить из дому, — добавил Шоу. — У него ведь горло...

— Не усидит он дома, — возразил Лафарг, — вот-вот будет. С ним Эвелинг. — Лафарг подошел к Степняку. — Что же вы, дорогой товарищ, не приехали на Конгресс? Мы вас так ждали.

— Благодарю за внимание, — ответил Сергей Михайлович, — обстоятельства не позволили.

— Везде обстоятельства.

— А знаете, друзья, мой пропагандистский дебют состоялся именно при такой же погоде, — вмешался в разговор Шоу. Я невероятно смущался, терялся, когда мне приходилось выступать перед аудиторией! Тогда и надумал: преодолею неловкость, смущение! Вышел однажды в парк, перевернул какую-то бочку, взобрался на нее — и давай ораторствовать. Дождь, ветер хлещет, а я говорю и говорю. Остановилось несколько случайных прохожих, два полицейских. Стоят, слушают чудака. Прохожим скоро надоело, удалились, а полицейские стояли — служба.