Он утер сопли и сплюнул.

– Кто его не любил?

Он задумчиво повел плечами, вздохнул:

– С меня хватит.

Подошел ко мне, замер, взглянул мне в глаза:

– Вот.

Что он мне вручал? Его ладони были пусты. Он снова вздохнул, снял сандалии, плащ, тунику. Раздевшись донага, добавил:

– Оставляю все это тебе.

Его печальное тело казалось хрупким пристанищем членика, этого птенца, который пугливо съежился в волосяном гнезде. В наготе юноши не было ничего чувственного, она была отказом от какой бы то ни было защитной оболочки. Больше не обращая на меня внимания, он понуро побрел из зверинца. Костлявый, но с упругими ягодицами; казалось, эти крупные ступни и кисти рук развились сами по себе, отдельно от тщедушного тела. Через неприметную дверцу он вышел на улицу. Я поднялся на откос, чтобы проводить его взглядом.

Он шел среди жителей Бавеля. Прохожие делали вид, что не обращают на него внимания, и слегка отстранялись, пропуская. Никто не остановил его. Никто не окликнул. Никто не был смущен его видом. Это безразличие было оправданием его отчаянию. Он трижды сказал, что с него хватит. Зачем жить в мире, где никто ни на кого не обращает внимания? В городе, который продолжает жить после публичной казни невиновного. Я потерял юношу из вида, когда тот свернул за угол.

Роко сильно ударил меня лапой, когда в дальнем конце зверинца кто-то появился. Я подхватил плащ, накинул его, поторопился к двери и вошел в темницу. Прежде чем захлопнуть дверь, я оттолкнул Роко, велев ему ждать меня.

За дверью я подобрал факел, оставленный сообщником Гавейна, принялся осторожно обследовать тюремные помещения и обнаружил множество тупиков, переходов и мертвых углов; выбраться из этого лабиринта было непросто. Сгибаясь под низким сводом и путаясь в складках тяжелого одеяния, я понимал, насколько эта нелепая архитектура угнетает стражников: они были первыми узниками этой тюрьмы, им изо дня в день не хватало свежего воздуха, света и простора.

Многие камеры были пусты. Нимрод чаще истреблял неугодных, чем заточал их. В глубине тех узилищ, откуда доносились запахи испражнений, я угадывал силуэты людей. Пленники не двигались. Лишь один схватил меня за руку и выкрикнул что-то невразумительное. Я отдернул руку. Он взвыл, но жалобный вой быстро стих. Чем дальше, тем просторнее становились камеры. В некоторых можно было почти выпрямиться в рост, почти вытянуться на полу. Наконец в одной из них я увидел Кубабу, в соседней – Авраама. Они тихо переговаривались. Услышав мои шаги, они умолкли. Я поднес факел к своему лицу и сдернул капюшон.