Сара, конечно, оговорилась: не Фалос, а Фалес, читатель, но это не так уж и важно — я не стал ее поправлять, а попросил текст этого трактата, потому что он заинтересовал меня. Сара нашла книгу. Я открыл наудачу и прочитал вот что: «Вследствие этого дух увлажняется, делается более мокрым, стремясь здесь к плотскому соединению, так как душа влечется к влажному дыханию из–за склонности к становлению.»

Странной философией занимается этот Порфирий, — подумал я, захлопывая книгу. Увидав это, Сара поспешно и даже с болью (чувствовалось, что это ее любимые мысли) стала опять объяснять мне, что пещера — это космос. Вот это святилище символизирует космос, в который идут души, когда воплощаются в тело. Они в ней пребывают, и у Гомера это нимфы наяды: пещера для них как бы самое подходящее место, им там приятно, хотя это мир темный и туманный. Вспомни платоновский образ пещеры.

Вспомним платоновский образ пещеры. Сара очевидно (в лучших традициях античной философии) хочет сказать, что пещера — это мир становления, тюрьма, из которой человеку нужно пробираться в мир ставшего бытия, в мир идей и т.д. Похвальная мысль, но как видите, проведена эта аскетическая мысль (мысль о том, что «сухая душа мудрейшая и наилучшая»), весьма фрагментарно и сравнительно слабо. Впрочем, не будем осуждать нашу героиню, ибо она сейчас (вместе с Порфирием) одержима нимфой и пророчествует:

— Изображение же нимф в тексте Гомера — это как раз каменные чаши и амфоры, наполненные медом. В них роятся пчелы, а пчелы — символ смерти. «Пчелы Персефоны!» Понял теперь, почему эта пещера — мир становления?

Я кивнул, а Сара открыла книгу и прочитала:

— «Источники же и потоки, посвящены нимфам водяным и нимфам душам, которых древние называли пчелами — даровательницами наслаждений», — вот буквальные слова Порфирия, — сказала она, потом, взглянув в книгу, прочла еще: «Впрочем не все вообще души, идущие в мир становления, назывались пчелами, но лишь те, которые намеревались жить по справедливости и снова вознестись, творя угодное богам».

Закончив читать, она протянула мне книгу, как бы приглашая и меня разделить с ней восторг и восхищение по поводу глубины и справедливости Порфирианской мысли. Глаза ее разгорелись, а груди вздымались.

Новая нотка аскетизма?! Вы, конечно, заметили в Сидоровой этакое постоянное стремление к небесам. Может быть, заметили также, что она с трудом и некоторой даже брезгливостью говорит о мире влажного становления. Но! — то ли материал, с которым она имеет дело, то ли ее характер, который вам уже достаточно знаком, — что–то берет свое, и она, стремясь ввысь, все вновь и вновь впадает в этот мокрый, туманный, обволакивающе влажный мир. Вспомним хотя бы (ведь это же так характерно), как начала она с небесно–лазурной Софии, а затем превратила ее в сырую хтонически–разнузданную землю. Но позволим, пожалуй, Саре, речь которой, чувствуется, уже на излете, продолжать.