А ты–то, читатель, понимаешь, что не о пустяках я здесь пекусь, но о своей бессмертной душе, о своей судьбе, которую и пришел узнать сюда к Саре. Судьбы она, наконец, видимо, и коснулась, заговорив о ткачихе Афине. Поэтому, глядя вниз из окна, я думаю: притканены, приткнуты, присобачены, — думаю, говоря:

— Но «притканены» — что это за слово?

— Ну, не знаю — так иногда говорят. Платон постоянно так говорит. У него идея и материя — притканены, бытие и небытие — притканены…

— Ладно, это я так. Это понятно. У индийцев ведь тоже три гуны образуют ткань существующего, и эти три мойры плетут…

— Конечно! — перебила меня Сара, — конечно, плетут — переплетены! Это как «неслиянно–нераздельно». «Притканены» — это тот способ, которым античная философия решает вопрос о дуализме. Идея и материя переплетены, притканены, как… как…

— Как что? — спросил я, но Сара уклонилась от ответа.

— Ну это же понятно, — сказала она.

Вам это понятно, читатель? Мне, может быть, и было что–то понятно, но очень хотелось, чтобы Сидорова назвала вещи своими именами, хотелось, если угодно, более отчетливых отношений между Демиургом и Афиной Палладой — вот чего хотелось. Ибо ведь речь–то у нас (насколько опять–таки я понимаю в литературе, и как понимает уже мой вдумчивый читатель), — речь идет, ни больше ни меньше, как о творении космоса Платоновским Демиургом и о роли Афины в этом, как выражается Сара, космогоническом акте. У нас ведь здесь диалог о природе. О природе чего? Читатель согласится, что единственный способ понять, что значит «притканены», то бишь — разрешить этот дуализм идеи и материи (всякий дуализм), — это значит сравнить с чем–то, может, и не очень понятным, но живым и близким; с чем–то, что мы своим телом можем выполнить, — сравнить, как уже и попыталась сделать это Сара. Так вот, с чем она это хотела сравнить?

— Мне не понятно. Все–таки, на что это похоже? — спросил я, ясными глазами глядя на нее. На мой платонический взгляд Сара ответила взглядом паническим.

Увы, от нее ничего не добьешься. Вам скажу: единственный путь единения духа с материей — это любовь — не притканены, но совокуплены. Что же нам может быть ближе, читатель?

Однако, как странно она читает Платона, — подумалось мне, — ведь там же на каждой странице любовь, а она… Любовью рождается новое существо — не ребенок, скорей андрогин. Может быть, целый космос! И оно живет, покуда мы любим… Ребенок — лишь фотография с этого существа.

Пока я думал об этом, Сара, испуганно глядя на меня, поспешно уводила разговор в сторону. Она говорила, что для того, чтобы это понять, надо просто пошире смотреть. Что есть еще миф об упавшей с неба статуэтке Афины из масличного дерева, держащей в правой руке копье, а в левой веретено и прялку. Что маслина была деревом Афины. Что, в сущности, копье здесь символизирует оливковое дерево и одновременно судьбу. Точнее — рок, потому что судьбу символизируют как раз прялка и веретено. Маслина сама по себе уже дерево причастное к судьбе. Плиний говорит: oleaster fatalis — роковая олива. Много еще всего наговорила Сара об Афине, и оливе, и копье, и палладии… Я уж всего и не упомню. Наконец, когда она добралась до трактата Порфирия «О пещере нимф» и стала рассказывать о том, как Одиссей возвратился к себе на Итаку, я сделал попытку прервать ее: