– Ида! Ну ты же знаешь, что мама вечно все путает! Я сказала только.

– И я знаю, зачем ты так. Ты вредничаешь и капризничаешь из-за того, что я не сижу тут с вами дотемна, не жарю вам курицу да сказок не рассказываю, потому что у меня дома дел невпроворот. После того-то, как я за вами весь день тут намываю.

Гарриет вышла на улицу. День был жаркий, безмолвный, прогретый добела. Казалось, будто ей только что поставили пломбу: в передних резцах боль набухает черными горошинами, она толкает стеклянные двери, выходит под палящее солнце, на раскаленную автостоянку. “Гарриет, за тобой заедут?” – “Да, мэм”, – всегда отвечала Гарриет регистраторше, даже если за ней никто не заезжал.

Из кухни – ни звука. У матери в спальне опущены жалюзи. Иду уволили? Невероятно, но отчего-то эта мысль не вызвала у Гарриет ни тревоги, ни боли, только тупое замешательство, как тогда, когда ей вкололи новокаин, она прикусила щеку, а боли и не почувствовала.

“Наберу-ка я ей помидоров к обеду, – подумала Гарриет и, жмурясь от яркого солнца, пошла за дом, где Ида разбила огородик – неогороженный клочок земли, всего с дюжину квадратных футов, здорово заросший сорняками. Дома у Иды места под огород не было. Каждый день Ида делала им сэндвичи с помидорами, но большую часть урожая уносила с собой. Ида постоянно предлагала Гарриет что-нибудь в обмен на помощь с огородом – сыграть в шашки, рассказать сказку, но Гарриет всегда отказывалась, она терпеть не могла возиться в земле, ненавидела грязь под ногтями, жуков, жару и шершавые, колючие лозы тыкв, от которых у нее потом ноги зудели.

Теперь от собственного эгоизма ее даже замутило. Неприятные мысли так и теснились у нее в голове, так ее и жалили. Ида все время трудится не покладая рук… и не только тут, но и дома. А чем занята Гарриет?

Наберу помидоров. Ида обрадуется. Еще она нарвала сладких перцев и бамии, взяла и кругленький черный баклажан – первый этим летом. Он свалила грязные овощи в маленькую картонную коробку и, сцепив зубы, принялась выпалывать сорняки. Ей и овощи – кроме самих плодов, конечно, – из-за грубой, уродливой ботвы и расползшихся во все стороны стеблей казались какими-то сорняками-переростками, поэтому она выдергивала только ту сорную траву, которую знала: клевер и одуванчики (это легко) и длинные стебли джонсоновой травы – Ида как-то хитро их складывала и свистела, так что звук выходил нечеловечески пронзительный.

Но стебли были острые, и вскоре Гарриет распорола большой палец – у самого основания вспух красный стежок, будто порез от бумаги. Обливаясь потом, Гарриет плюхнулась на грязные пятки. У нее ведь были детские садовые перчатки, красные, Ида купила их прошлым летом в хозяйственном магазине и подарила ей, и теперь Гарриет сделалось тошно от того, что она про них напрочь забыла. Богачкой Ида не была, и на подарки у нее уж точно денег не было, и хуже того – Гарриет так ненавидела этот ее огород, что не надела перчатки ни разу. “Тебе не нравятся, что ли, мои рукавички?” – как-то раз печально спросила Ида, когда они с ней сидели однажды вечером на веранде. Гарриет стала горячо возражать, но Ида только головой покачала.