Долго-долго глядели они друг на друга. Сколько Гарриет себя помнила, они с Идой всегда играли в гляделки – то было соревнование, проверка на прочность, повод для шуток, но сейчас они вовсе не играли, сейчас все было не так, как надо, сейчас все было ужасно, и когда Гарриет наконец пристыженно отвела взгляд, шутить никто не стал. Больше ничего нельзя было поделать, и Гарриет ушла – молча, повесив голову, чувствуя, как обжигает ей спину взгляд любимых глаз.

– Что случилось? – спросил Хили, когда увидел, с каким опавшим, застывшим лицом вышла к нему Гарриет.

Он уж думал задать ей хорошенько за то, что она так долго копалась, но, увидев ее, сразу уверился в том, что теперь-то они уж влипли так влипли, влипли так, как им и не снилось.

– Мама хочет уволить Иду.

– Невезуха! – послушно согласился Хили.

Гарриет уставилась себе под ноги, стараясь припомнить, как же выглядело ее лицо, как звучал ее голос, когда все было в порядке.

– Давай потом за великами сходим, – сказала она и даже приободрилась, услышав, до чего обыденно она это сказала.

– Нет! Отец меня убьет!

– Скажи ему, что у нас велосипед оставил.

– Нельзя его там оставлять. Его кто-нибудь украдет… Слушай, ты же обещала, – взмолился Хили. – Ну сходи со мной.

– Ладно. А ты тогда обещай, что.

– Гарриет, пожалуйста! Я ради тебя весь этот хлам там собрал и вообще.

– Обещай, что сходишь туда со мной вечером. Мы заберем ящик.

– И куда мы его денем? – спросил Хили. – Ко мне домой нельзя! Гарриет вскинула руки: пальцы не скрещены.

– Ладно, – сказал Хили и тоже поднял руки – на их языке жестов это все равно что накрепко что-нибудь пообещать. Они выбежали за ворота и быстро зашагали по улице.

Они держались поближе к кустам, прятались за деревьями, и, когда до мормонского дома оставалось футов сорок, Хили ухватил Гарриет за запястье и ткнул пальцем в сторону разделительного газона. Там, под разросшимся кустом клетры, поблескивали хромированные штырьки.

Они осторожно крались к дому. На подъездной дорожке – пусто. Возле соседнего дома, где жил со своей хозяйкой пес Панчо, стоял белый седан, который Гарриет сразу узнала – на нем ездила миссис Дорьер. Каждый вторник, в пятнадцать сорок пять, этот же седан медленно подкатывал к дому Либби, и миссис Дорьер, одетая в голубой медицинский халатик, меряла Либби давление: она плотно затягивала манжету на ее костлявой, птичьей ручке, отсчитывала секунды на огромных мужских часах, а Либби, которая приходила в неописуемое смятение, едва дело касалось врачей, болезней и лекарств, сидела, уставившись в потолок и держась за сердце – губы трясутся, из-под очков вот-вот потекут слезы.