Гарриет что-то безразлично фыркнула в ответ, стараясь не показывать, до чего задело ее это предательство. В седьмом классе руководителем у Гарриет была закадычная подружка Эди, мисс Кларенс Хакни (по прозвищу Тупоголовка), и она же будет учить ее в восьмом. Но если Хили выбрал в руководители мисс Эрлихсон (новую учительницу, молоденькую блондинку), то, значит, и учиться они теперь будут в разных корпусах, и обедать будут ходить в разное время, и все у них теперь будет разное.

– Мисс Эрлихсон клевая. Мама сказала, что она в жизни не допустит, чтоб и второй ее сын целый год терпел мисс Хакни. Она разрешает сочинения писать по каким хочешь книжкам и… Хорошо! – крикнул кому-то Хили и бросил Гарриет: – Ужинать зовут. До скорого!

Гарриет сжимала в руках черную тяжелую трубку до тех пор, пока оттуда не понеслись гудки. Она положила трубку на рычаг – раздался звучный щелчок. Тоненький бодрый голосок Хили, эти его виды на мисс Эрлихсон – Гарриет казалось, что даже Хили она потеряла или вот-вот потеряет, будто и он в ее жизни появился только мимоходом, как лето или как светлячки. В узком коридоре почти стемнело. Теперь, когда умолк и голос Хили – пусть слабый, пусть дребезжащий, – некому было разогнать ее уныние, и снедавшая Гарриет тоска почернела, расползлась катарактой.

Хили! Он жил в людном, ярком, компанейском мирке, где все было новенькое и блестящее: в мире кукурузных хлопьев и пинг-понга, стерео и газировки, в мире, где его мать носила тенниски и шорты из обрезанных джинсов и шлепала босиком по ковролину. Там даже пахло новизной и лимонной свежестью – не то что в их сумрачном доме, просевшем от смрада воспоминаний, где висел застоявшийся запах пыли и старой одежды. Что знал Хили, который ел на ужин такос и безо всякой задней мысли собирался осенью учиться у мисс Эрлихсон, – что он там знал о холоде и одиночестве? Что он вообще знал о ее мире?

Гарриет потом еще вспомнит этот день, для нее он будет той самой четкой, по-научному ясной точкой, после которой ее жизнь станет невыносимой. Она и до этого не сказать, чтоб была счастлива или довольна, но к разверзшейся перед ней неведомой тьме оказалась и вовсе не готова. Всю жизнь Гарриет будет вспоминать, дергаясь, как от пощечины, что у нее тогда не хватило духу остаться на один день – всего на день! – чтобы посидеть у Идиных ног, положив голову ей на колени. О чем бы они говорили? Этого она так никогда и не узнает. Как же больно будет Гарриет, что она тогда трусливо сбежала, не дожидаясь ухода Иды; как же больно будет ей от того, что, кажется, во всей этой истории только она и виновата; как же невыносимо больно ей будет, что они с Идой не попрощались. Но больнее всего окажется то, что она так и не справилась со своей гордостью и не сказала Иде, что любит ее. Гордыня и высокомерие помешали ей осознать, что она больше никогда не увидит Иду. Новая жизнь – жизнь гадкая – сгущалась вокруг Гарриет в темном коридоре, возле телефонного столика, впрочем, это тогда она казалась Гарриет новой, но уже через несколько дней она станет привычной до ужаса.