– Кто сказал, тот уже покойник, а покойники не врут.

Сармьенто скривил рот в злобной усмешке:

– Ничего подобного. Врут не хуже, чем живые.

– Скоро сам убедишься.

Вилья медленно распрямился. Теперь он смотрел на Сармьенто сверху вниз.

– А подробности мне не нужны, шлюхино отродье.

Глаза Сармьенто вспыхнули, на кратчайший миг потеряв бесстрастие. И тотчас погасли.

– Не очень-то это по-мужски – оскорблять безоружного, – безразлично сказал он.

Вилья с видимым усилием перебарывал захлестывающее его бешенство. Рука его шарила по кобуре. Потом все же застыла на поясе возле пряжки.

– Я хочу только знать, почему же ты меня предал в Хуаресе.

– Какая разница? – Сармьенто пососал сигару. – Если мне сегодня стенку целовать, то уж все равно. В конце концов, шкура человеческая и на сандалии не годится.

Генерал дернул головой:

– К стенке стать – это почетная смерть, а тридцать пять сентаво за пулю – это дорого. Лучше, к примеру, повесить тебя у путей, чтоб проезжающие видели, как ты висишь, почернелый весь, и мухи тебя едят, а на груди табличка «Предатель и вор». Или, как апачи делают, растянуть тебя на столбах и веки обрезать, чтоб ты не мог закрыть глаза, когда воронье тебе будет их выклевывать.

Он остановился, давая Сармьенто время осмыслить сказанное. Потом с новым напором продолжал:

– Ну зачем ты это сделал, сука рваная? Дураком меня счел?

Сармьенто снова выпустил клуб дыма. Мартин отметил: он выглядит таким спокойным, что, наверно, даже пульс не учащен. Наросший на кончике сигары столбик пепла все держался, не падал.

– Я знал, что так произойдет, Панчо.

– Сказано же было: я тебе не Панчо!

Индеец кивнул:

– Я знал, что так будет, генерал. Знал с самого начала, чуть только увидел, что за сброд прибился к Мадеро, – каждый ведь думал лишь о своем, о себе. Революция им была важна, только пока они были внизу, а как влезли наверх, решили, что от добра добра не ищут. Разве нет?