Дождь все лил, рябя раскисшую, грязную землю. Мартин хотел ползком подобраться к карабину у седла, но не смог – оружие придавил конь, лежавший на правом боку с пулевым отверстием в груди и другим – между глаз, широко открытых и словно бы виноватых. Стрельба прекратилась, и Мартин поднял голову. Смутные фигуры приближались – осторожно, держась, как предписано уставом, на дистанции друг от друга. Умеют воевать, подумал он.

Чувствуя, что сердце колотится так, будто вот-вот выскочит изо рта, Мартин грязными пальцами торопливо рванул застежку кобуры, извлек из нее тяжелый кольт. Взвел курок, сдвинул назад и отпустил затвор, посылая в ствол первый из семи патронов обоймы. В сыром воздухе металлический лязг прозвучал громко и заглушил шум дождя. Приближавшиеся люди припали к земле или опустились на колени. Их было человек двадцать.

– Руки! Руки вверх, мразь, а то положим на месте!

Мартин стремительно взвесил свои шансы. Их нет, понял он. И вдруг осознал – это была его первая за все время связная мысль, – что не хочет умирать вот так, в грязи, в воде и в одиночестве. Так – не согласен. И он сорвал с воротника латунные лейтенантские шпалы, зарыл их в грязи, а потом далеко отбросил пистолет и очень медленно начал подниматься, держа руки над головой. Дождь прокладывал бороздки на его лице, густо измазанном грязью.

Повсюду виднелись следы недавнего боя – стреляные гильзы, осколки снарядов, порожние пулеметные ленты и все то, что побросали, убегая, вильисты. Дождь наконец унялся, день доживал последние свои минуты в облаках – золотисто-рыжих на горизонте, а потом будто наливавшихся кровью, которой так густо была полита земля. Поля и каналы были завалены трупами людей и лошадей, а возле шоссе, сложенные штабелями, они горели, испуская едкий запах бензина и жареного мяса. Шум боя звучал все глуше и вот наконец окончательно затих на западе, где кавалерия Обрегона преследовала рассеянные остатки Северной дивизии. Рассказывали, будто окруженные в Лас-Трохес вильисты сопротивлялись до последнего человека и что захваченный в Креспо санитарный поезд сгорел вместе с персоналом и ранеными.

– Эй, вы, сучьи дети, отвечайте, офицеры есть? Офицеры, выходи!

Выстрелы в Селайе доносились теперь лишь оттуда, где шли казни. Приверженцы Каррансы – в военной форме или в парусиновых рубахах и штанах, в соломенных шляпах, такие же оборванцы, как их противники, – без остановки подводили приговоренных к стенке. Уже расстреляли генерала Бракамонте, полковника Боша и еще десятки командиров, не успевших вовремя скрыться и схваченных, а выявление офицеров продолжалось. Три сотни пленных сгрудились под неусыпным наблюдением часовых, стрелявших по малейшему поводу.