– Der Gipfel des Berges funkelt, – тихо добавила я, – im Abendsonnenschein.

«В вечерних лучах алеют / Вершины дальних гор».

Он услышал мои слова, взял блокнот и проверил написанное. Потом поднял взгляд и уставился на меня, будто я какое-то редкое создание, каких он до сих пор не видел.

– Ты знаешь это стихотворение?

Я кивнула:

– Это «Лорелея» Генриха Гейне.

– Ein unbekannter Verfasser[58], – поправил меня он.

Тут я вспомнила: ну конечно, ведь Генрих Гейне был евреем.

– Ты понимаешь, что крала у Рейха? – тихо спросил офицер.

– Да, простите. Это была ошибка! – выпалила я.

Он приподнял брови:

– Сознательно воровать – это ошибка?

– Нет. Ошибка – считать, что фотографии ничего не значат для Рейха.

Он открыл было рот, но тут же его захлопнул. Он не мог признать, что фотографии имеют какую-то ценность, ведь это было равносильно допущению, что убитые люди тоже чего-то стоили, но он не мог и сказать, что фотографии никому не нужны, так как этим устранил бы повод к моему наказанию.

– Дело не в этом, – наконец проговорил он, – а в том, что они не твои.

Офицер снова опустился в кресло и побарабанил пальцами по столу. Потом взял одну фотографию и перевернул исписанной стороной к себе:

– Эта история. Где остальное?

Я представила, как охранники переворачивают вверх дном наш барак в поисках других фотографий с записями. Ничего не найдя, не примутся ли они терзать заключенных, пока не выбьют из кого-нибудь желаемого ответа?

– Еще не написала, – призналась я.

Это удивило его. Видимо, он решил, что я просто пересказывала прочитанную раньше историю, не считая меня достаточно умной для сочинения чего-то подобного своими силами.