Меня отвели в кабинет с табличкой на двери: «HAUPTSCHARFÜHRER F. HARTMANN». Там был большой деревянный стол, много шкафов с папками и резное кресло, в каких обычно сидят адвокаты. В этом сидел офицер, отвечавший за «Канаду».
А перед ним на столе поверх зеленого сукна и разных бумаг и папок лежали все мои фотографии, повернутые лицевой стороной вниз, чтобы был виден написанный на оборотах текст.
Я знала, на что способен герр Тремор, каждый день видела это на поверках. В каком-то смысле герр Диббук был страшнее, потому что я не знала, чего от него ждать.
Он отвечал за «Канаду», а я воровала у него, и доказательства этого лежали между нами.
– Оставьте нас, – сказал он приведшему меня охраннику.
За спиной у офицера было окно. Я следила, как струи дождя текут по стеклу, и наслаждалась тем простым фактом, что я внутри, в тепле. По радио тихо играла классическая музыка. Если бы не угроза того, что меня скоро изобьют до смерти, я бы считала это первым нормальным моментом со дня прибытия в лагерь.
– Значит, ты говоришь по-немецки, – обратился ко мне герр Диббук на своем родном языке.
Я кивнула:
– Ja, Herr Hauptscharführer.
– И писать, очевидно, тоже умеешь.
Я бросила взгляд на фотографии и ответила:
– Я училась в школе.
Офицер протянул мне блокнот и ручку.
– Докажи это. – Он начал расхаживать по комнате, читая на память стихотворение.
Ich weiß nicht, was soll es bedeuten, Daß ich so traurig bin, Ein Märchen aus alten Zeiten, Das kommt mir nicht aus dem Sinn.
Я его знала. Учила с герром Бауэром и однажды даже писала под диктовку на экзамене, за что получила самый высокий балл. Я переводила в голове:
Не знаю, что значит такое, Что скорбью я смущен; Давно не дает покою Мне сказка старых времен[57].
– Die Luft ist kühl und es dunkelt, – продолжил гауптшарфюрер
Прохладой сумерки веют, И Рейна тих простор…