На спинке стула висела женская кофта.
Вот из чего теперь состояли мои дни: каждое утро я приходила в кабинет гауптшарфюрера. Меня ждала работа, которую нужно было сделать, пока он совершает обход «Канады». В полдень гауптшарфюрер приносил обед из главного лагеря в свой кабинет. Часто у него была вторая порция супа или кусок хлеба. Он никогда не доедал ни то ни другое, а оставлял на столе, когда уходил из кабинета, прекрасно понимая, что я все съем.
Каждый день, пока он обедал, я читала ему вслух написанное предыдущей ночью. А потом он задавал вопросы: «Ания знает, что Дамиан пытается подловить Александра?», «Мы когда-нибудь застанем Казимира в момент совершения убийства?».
Но больше всего его интересовал Александр.
Отличается ли любовь к брату от любви к женщине? Пожертвуете ли вы одним ради другой? Чего стоило Александру скрывать свое истинное лицо ради спасения Ании?
Я не могла признаться в этом даже Дарье, но начала ждать выхода на работу, особенно обеденного времени. Казалось, лагерь переставал существовать, пока я читала гауптшарфюреру. Он слушал так внимательно, что я забывала о надзирателях, которые издеваются над заключенными, о людях, которых душат в газовых камерах, и о тех, кто вытаскивает их тела из душевых и, как дрова, переносит в крематорий. Когда я читала свою книгу, то сама терялась в сюжете и могла оказаться где угодно: в своей комнате в Лодзи; в коридоре рядом с классом герра Бауэра с тетрадью в руках, где я наскоро записываю идеи для книги; в кафе с Дарьей, где мы пьем горячий шоколад; на подоконнике в отцовской пекарне. Я не была настолько глупа, чтобы воображать, будто мы с гауптшарфюрером равны, но во время чтения я чувствовала, что, по крайней мере, мой голос все еще имеет значение.
Однажды гауптшарфюрер откинулся на спинку стула и положил ноги в сапогах на стол. Я как раз добралась до кульминационного момента, когда Ания входит в мрачную пещеру в поисках Александра и находит его жестокого брата. Голос мой дрожал, пока я описывала, как она пробирается в темноте, наступая на хрустящие под ногами панцири жуков и верткие крысиные хвосты.
Гауптшарфюрер нахмурился:
– Факелы не мерцают. Мерцает огонь. И все равно это слишком затасканный образ.
Я посмотрела на него. Никогда мне было не понять, какой реакции он ждал от меня на свою критику написанного мной. Предполагалось, что я должна защищаться? Или считать, будто у меня есть право голоса в этом странном партнерстве, – слишком большая натяжка?