Идеалист изумился и замолчал, а режиссер вскрикнул:

— Отлично сказано!

— Они, — продолжал Иван Александрович невозмутимо, — в гуманизм с приятным лицом — тот же, в сущности, смертный оскал. Не советую рубить сук, господа, сидите тихо. Не будет тут Британии. А станете шалить — туда поедет Франкенштейн. Правда, дедушка?

— Вообще-то распустились, — согласился идеалист, по-прежнему изумленный. — Но насчет пули вы преувеличиваете…

— Аркадий! — отчеканил Рома. — Это кто такой?

— Ну, вы без меня договоритесь. А нам пора…

— Нет, отлично! — вскричал Гаврила в эстетическом экстазе. — Затылок — лицо, улыбка — оскал, Франкенштейн создал голема. Прелестный каламбур. Давайте на брудершафт!

— Аркадий! — опять отчеканил Рома. — Это провокатор и фашист.

— Франкенштейн? — уточнил Иван Александрович, забавляясь; Лиза отметила, как женщины глядят на него — в зачарованном испуге; а Эдуард протянул безнадежно:

— Нигилист ты, Ванька, пижон ты и бес, и девчонку себе такую же нашел.

— Что, завидно? — Иван Александрович засмеялся и пошел с Лизой к ступенькам, старик пробормотал вслед умоляюще:

— Мы умирали за идеалы.

— Вот и умирайте. — Иван Александрович обернулся. — А не устраивайте пародий на «Страсти по Матфею».

Они уже спустились в долгожданный сад, как Аркаша закричал с веранды:

— Иван, ты помнишь первое января пятьдесят седьмого года?

— Ну и что?

— Это мой вопрос тебе на прощание. Мы квиты?

Иван Александрович махнул рукой, они пошли к кустам шиповника, Лиза хотела остановиться возле детей, он сказал:

— Не трогай их. Я забыл предупредить: они слепые от рождения.

Опал благородный называют также молочным, но в чистейшей холодной глуби его таится ослепительный огонь (отсюда третий эпитет — огнистый), который прорывается вдруг и играет всеми радужными цветами: арлекин — старинное название этого редкостного камня, пестрый шут, потешник в пантомиме.