— Да ну. Служба моя семейная необременительная, почти эфемерная и в чем-то украшает, даже облегчает жизнь: миру сему я не являю больше лика жениха. Нет и претензий.

— Вот так ты будешь издеваться надо мной, если вообще вспомнишь.

— Ты никак за меня замуж собралась?

— Ну нет, я ничего не потерплю.

— Ты — нет, — подтвердил Иван Александрович, подошел, лег рядом, начал целовать ее. — Тебя я буду вспоминать с наслаждением, девочка моя.

— И все-таки есть в тебе что-то… Иван, что-то нечеловеческое, — пробормотала она; все сразу становилось неважным и ненужным, когда они ласкали друг друга; холодный азарт его прорывался наружу, соединяясь с тем огнем, что он угадал в ней; ощущение конца (будто каждое прикосновение — прощание) входило в кровь и действовало неотразимо, тут они были равны и едины — страстная ловушка.

Столетия и тысячелетия остановленных мгновений неподвижно застыли вдоль стен, соборное дыхание человечества затаилось в переплетах, и вечность — зияющая, ледяная вечность глядела в окно, тускло озаряя философскую мысль, античный строй, святоотческие догматы и средневековую мистику, ренессансные и кризисные европейские полки, смутный угол двадцатого века, поднадоевшую в школе русскую классическую стену. Некогда, некогда было Лизе входить под эти своды, слишком спешила она воспользоваться собственным мгновением, но на седьмой полке, между прижизненными «Бесами» Достоевского и голубовато-зеленым Аксаковым, лежал и привлекал ее внимание пунцовый бархатный альбом. Потрепанная временем штучка замыкалась на серебряный замочек, а ключ хранился где-то у Ивана Александровича. «У нас с тобой нет прошлого и будущего — нет и взаимных цепей», — говорил он; и будь Лиза постарше, поискушенней да поначитанней (впрочем, нужна ли была ему такая? он сам хотел сделать ее такой, какой хотел), она уловила бы в его циничных настойчивых вариациях на тему свободы смертную тоску, вызов и желание провести судьбу, сыграть с обратным результатом. Однако в эту горячую ночь с четверга на пятницу он не устоял: «Спокон веков любопытство сгубило немало женщин и нас вместе с вами». И в красноватом сумраке ночника потекла с пожелтевших фотографий еще дымящаяся (гигантский жертвенник), самая что ни на есть русская беспощадная история.

Умершие и пропавшие без вести безмятежно глядели из своих темных аллей. Где-то там в небытие (или в другом аспекте бытия) предполагались белые колонны, пески Туркестана, беседка на берегу пруда, меблированные комнаты в Берлине, Спас-на-Крови и решетка Летнего сада, самовар на открытой веранде, концлагерь в Саксонии, сани с медвежьей полостью у «Яра», сибирские лютые дебри, вековые липы, нищие улочки Стамбула, тифозный барак на окраине Симбирска, национальная мощь Медного Всадника над Невой, кремлевские куранты, лубянские застенки, Елисейские поля и Голгофа на Соловках, волчья охота, Ледяной поход, оборона Царицына, окопы Сталинграда, Вердена, Мукдена, Перекопа, Буэнос-Айрес, Колыма, сопки Маньчжурии и царскосельские лебеди, святочные гаданья, глинобитный домик в Шанхае, Беломорканал, Южный Крест, антоновские яблоки над гнилым забором. Заупокойная.