— Я с ними редко вижусь, — беспечно откликнулся Иван Александрович. — Лежат они себе под замочком.

— Как ты их до сих пор не сжег.

— Может, и надо бы, но они мне уже не мешают.

Иван Александрович встал, натянул джинсы, достал из стола новую пачку сигарет, закурил и присел на подоконник.

Хорош и молод он был на загляденье. Лиза, как всегда, загляделась — с тяжелой злостью и непонятной тоской сейчас, но глаз отвести не могла. Он говорил лениво:

— Звери начинают каждый день жизнь заново, а мы наказаны памятью и воображением, то есть душой. Перерождение человечества возможно лишь при условии освобождения от этого пустяка.

— Зачем нам перерождаться? — отрывисто спросила Лиза.

— А разве тебя не учили, что человек создан для счастья, как птица для полета? С душой не получается. Вот освободимся и полетим к черту на рога, гордо, как буревестники.

— Ты уже летишь, охота ж обо всем человечестве беспокоиться?

Иван Александрович засмеялся, прошелся по комнате — все оживленнее становился он, — снова сел на подоконник, закурил. Как в театральном действе, в нужный момент рабочий сцены (какой-нибудь пьянчужка-хлопотун) включил луну, и потусторонне засияло небо за его спиной.

— Сын одного плотника уже пытался.

— Что пытался?

— Побеспокоиться о человечестве — бесполезное занятие, — Иван Александрович произнес несколько слов, кажется, по-немецки.

— Что?

— Сегодняшний бас — как он пел: «Приди, мой сладостный крест». Только Крест Ему и остался. И все. Больше ничего.

— Иван, ну как же! Ты читал: пришла Мария Магдалина и увидела Садовника. Он ведь ожил… или нет?

Он молчал, она чувствовала, как из «дневного» состояния он переходит в «ночное», тайное, куда ей нет доступа. Ну и не надо, отмахнулась бы беспечно, но — не сегодня. Сегодня что-то случилось… Да, слепые дети и браслет. И зачем они ездили в Новый Иерусалим!

— Он — ожил, — наконец сказал с ударением на слове «Он», сухо, словно констатируя факт, и тем самым поразив ее бесконечно: неужели правда?

— Ты точно знаешь?

Засмеялся.