— Точно?

— Ну что ты, Лиза, как ребенок.

— Но ведь тогда, Иван, все по-другому, все-все другое, понимаешь?

— Понимаю, по-другому. Раз есть другой, значит, есть и Он.

— Другой? Какой другой?

— Да не слушай ты меня.

— Но я хочу знать.

— Я предупреждал, что терпеть не могу мистики. Да, освободился, давно, от всей этой так называемой «мудрости» и «страдания». — Он обвел глазами книжные полки, альбом на полу. — Все сжег, и даже специального огня не понадобилось возжигать. «Дело прочно, когда под ним струится кровь».

— О чем ты говоришь? — какой-то холодок страха все сильнее охватывал ее, все сильнее.

— Ни о чем.

— Но ты же… послушай, ты сберег фотографии, читаешь, пишешь, ничего ты не сжег, не ври!

— Да, красота. На нее рука не поднимается. И потом: больше мне здесь делать абсолютно нечего. Занимаюсь красотой.

— А как же я?

— Ты? — Иван Александрович помолчал в раздумье. («Он псих? — подумалось вдруг. — Или притворяется?») — Ты со мной не пойдешь.

— Ванечка, я люблю тебя! — нечаянно для себя закричала Лиза, подвинулась на край тахты, чтоб броситься к нему (не она, не она собой распоряжалась, а какая-то сила меж ними), он опередил, подошел, встал на колени, заключил в сильный круг пушистый мех и нежные голые плечи — и на мгновение, несравненное, золотое, показалось: они едины как прежде… как никогда! Он пробормотал:

— Я тоже. Но ты сама не захочешь, девочка моя. Я с самого начала это знал, впрочем, в последний раз я себе позволяю…

Лиза не слушала, оглушенная двумя словами «я тоже» — он не договорил, в одно мгновение они забыли обо всем в бешеной передышке, но когда через вечность возвращались в еженощный мир, Лиза спросила, склонясь над ним:

— Что ты позволяешь себе в последний раз?

— Любовь, радость моя, любовь. Огненного Эроса.

— Как же, обойдешься ты без женщин!