— Какая любовь, откуда ты ее возьмешь — оглянись! Тот победил, неужели не чувствуешь? Победил так крепко, что, если б кто сейчас всерьез прислушался к нашему разговору, нас бы заперли в психушку — вот и вся свобода и любовь!

— Да мы себя запираем сами! — завопил Сашка. — Страх, тоска и ненависть в наших домах… в наших потаенных комнатах, образно выражаясь.

— Это ведь из Евангелия? Хорошо сказано, — одобрил поэт. — И подтверждает мою мысль. Там ничего нет. Иначе откуда в нас такой страх смерти?

— А чего мы боимся? Не понимаю! Чего? Бесследного исчезновения, пустоты? Да ведь ничто, ноль не может вызывать никаких чувств, волнует только нечто.

— Знаешь, — отозвался с усмешкой Никита, — а вдруг это «нечто» таково, что уж лучше пусть будет «ничто». Я выбираю ничто.

— Ладно, не пижонь. Выбирали, выбирали — да успокоиться никак не можем. Зачем ты пишешь стихи?

— Чувство смерти сообщает жизни трагизм, следовательно, красоту.

Да, красота. Солнце медленно падало в Никольский лес, холодные лучи играли на золотых куполах, красные ягоды над могилами на том берегу, старинная тишь да гладь, глушь да гниль, предвечная тоска лазоревых сумерек.

— Нет, красота — не морг, а гармония, следовательно, смерть чем-то уравновешивается.

— Уж не Воскресением ли?

— Воскресением.

Когда они (уже распрощавшись, но не примирившись) уходили в надвигающийся сумрак, я смотрел вслед — и подумалось: вероятно, вижу их в последний раз.

Дыхание перехватило вдруг — а что они мне? разве что повлиял эстетически? — я продолжал сидеть на лавке неподвижно, они остановились, оглянулись, Никита помахал рукой, Сашка подошел быстро, спросил:

— Где все-таки дедушкин парабеллум?

— Саш, не дури. Зачем он тебе? Жертвы захотелось? Не станешь ты жертвой!

— А, не во мне дело! Тебе зачем?

— Ни за чем, не бойся. Просто мне с ним спокойнее.

— Мить, не дури, — повторил он меня.

— Не буду. Прощай.

— Почему «прощай»? Митя!