— До свидания.

— До свидания.

В прозрачном мраке еще тускло светился один, самый высокий купол; я засмотрелся на его отражение в черных водах и внезапно почувствовал: кто-то притаился за спиной, в ночных уже деревьях. Оглянулся — нет, кажется, никого. И пошел, огибая озеро, к Николе.

«Не буду, — молился я по дороге, — Твоя воля! Просто проверю тайник». В храме было совсем темно и очень холодно. Не тот, конечно, холод, когда повесился Иванушка, но дрожал я с головы до ног. Встал на колени перед грудой кирпичей, вынул один, второй, третий… нащупал бумазею и услышал шаги. Инстинктивно засунул тяжеленький сверток за пазуху халата, за пояс, поднялся, пошел навстречу. Женский силуэт на фоне чуть светящегося дверного пролома. Покуда я подходил (и она медленно двигалась), пережил я, наверное, все, что отпущено мне на земле — концентрация чувств такой силы, что не вынести, кажется, упасть замертво… а ведь уже догадывался: не она. И закричал в остывающей горячке:

— Что ты тут… ходишь тут по ночам?

Той что бы я закричал? Вот сейчас, в наступившей темени, страсти и одиночестве? Словечко наготове, да в минуту все позабыл.

Любаша молчала.

— Ведь ты утром дежурила? Почему ты…

— Я из дому пришла. Просто повидаться.

— Так как, повидалась? Или тебе мало этого? Не стесняйся. (Она все молчала.) Ну, пошли. — Я схватил ее за плечо. — Пошли, не в церкви же… заниматься любовью.

Не произвел впечатления мой хамский тон (это моя обезьяна забавлялась — второе «я»… или первое… не тайны раскрывать, а насладиться жизнью напоследок обязан я — представитель русской мысли со столиками и пляжами, зверь в бархатных ночах), так вот, она пошла рядом, не отстраняясь, и спросила серьезно:

— Вы молились, Дмитрий Павлович?

— Можно и так сказать и… вообще ничего не надо говорить.

Мы уселись на ту же лавку над озером, удобную, широкую, я обнимал ее (главное — молчание и темнота), но она заплакала и сказала:

— Какой же вы несчастный.

Нет, мне не везет с этой девочкой. Мы сидели тихо, обнявшись; последний купол погрузился на дно; ни звука, ни звезды, великолепный мрак чужого сада; да правая ладонь моя, мокрая от слез, — вот человек меня оплакивает. А может быть, себя? Все равно не поддамся (разве годятся старые мехи для вина молодого?). Только передохну немного в этой странной близости и покое. А несуществующая душа моя, темная, старая, меж тем расцветала — какую власть всегда имели надо мной женские слезы.

— Ну перестань, что ты вообразила?

— Не знаю. Вхожу утром в палату… Федору плохо стало… вы спали, у вас было такое лицо… никогда ничего подобного!.. А сейчас сидела дома без света… электричество отключили. И так мне стало страшно.