Мы встретимся ещё, не плачьте обо мне,

Я стану прилетать к вам в дом, в весенний праздник,

С улыбкою смотреть на вас из всех зеркал,

Пришедших к вам друзей приветствовать негласно,

Когда вы от дверей их всех зовете в зал,

Я стану вашим сном, я стану вашей тенью,

И тихим звоном струн под пальцами руки,

А если стихнет дом, то за окном капелью,

Когда она не в такт споёт мои стихи.

Как же так?

***

Чесноков уже поднимался с постели, больничные коридоры его достали, он стал выходить на улицу. На вопрос какой-нибудь врачихи: «Больной, вы куда?», – он не отвечал, а направлял своё лицо, незлое, а обычное, но не каждый сразу может отличить боль и отчаяние от гнева и ненависти, не каждый выдержит на себе такой взгляд. Дверь распахивалась, и перед ним открывалась свобода. Светлое, но ещё не набравшее силу солнце, перистые облака, холодная лавочка. Он часами в пижаме сидел на ней и куда-то смотрел, лишь отвлекаясь на то, как какой-нибудь авторитетный врач спускался за ним, потому что другие боялись.

– Пойдемте, Владимир Иванович, вредно вам пока, да и на процедуры пора. Вы уж поймите.

И грозный полковник, даже испытывая адскую боль, держал спину прямо и гордо, не опуская головы, с перевязанной рукой шёл в корпус.

В один из таких дней Чесноков услышал рядом знакомый голос: «Здравствуйте, Владимир Иванович, можно?» – это был Орлов. Он сел на лавочку рядом.

– Мы так переживали за вас. Я рад, что вам лучше.

Чесноков так же молчал, не обращая как будто никакого внимания. Орлов не знал, как начать.

– Мне очень жаль, что так получилось. Я, как и раньше, готов вам помогать, я даже напал на след. Органы вас не ценят – ваши способности, и если всё это прибавить к моим возможностям, то это будет великая сила.

Чесноков по-прежнему молчал, как бы не слушая.