Они давно забыли, что такое страх,

И жажда жизни неизведанной,

Их манит новыми победами,

Они летят вперёд на полных парусах.

Но музыка звучит, и я не могу её не слышать. И, несмотря на то, что Наумов изменился, глаза его стали добры и спокойны, в стихах уже не встречаются бесы и паскуды. Казалось бы, вернулась жизнь. Но я не сразу понял. В нём было состояние обречённости.

Может, муки притупили его боль, может, потрясения задавили страхи, задавили самый большой в жизни страх перед тем, что пугает нас больше всего на свете.

Как сильно нужно сжать в себе волю и разум и знать, что солнце, гревшее тебя и твою душу, скоро зайдет навсегда; запахи, краски, цвета всего живого улетят вместе с последним в твоей жизни ветром.

И вот сегодня меня кольнула мысль: «Почему Мотылёк сказала, что он запретил кому-либо встречать его при выписке из больницы? Он хочет вернуться домой один?» И когда толпы людей, откликнувшись на призыв «Первый стол!» отправились в столовую, я подошёл к кровати Наумова, засунул руку под подушку и извлёк оттуда исписанный лист:

Не плачьте обо мне.

Не плачьте обо мне,

Наверно вышли строки,

И я на полпути к далёкой стороне,

Когда я буду знать, что вы не одиноки,

Мне легче будет там, не плачьте обо мне,

Не плачьте обо мне, мы все когда-то были,

Уже ничем, никем, и открывали счёт

Не раз своим годам, но просто всё забыли,