Огрызков, не привыкший к таким волнениям и так долго говорить, сделал невольную передышку… Старшина, слушавший его с поникшей головой и с тем вниманием, когда другое в мире кажется несущественным, не поднимая головы, сказал:

— Ну, говори же! Ты сказал, что «мы вместе спасали», говори дальше, кого ж мы спасали?

— Не знал я, Иван, что ты такой недогадливый, — не сразу и уже незапальчиво сказал Огрызков и глуше добавил: — Я был уверен, что мы с тобой спасали матушку-землю и людей, тех самых, каких она вскормила и вспоила.

— А Семку Бобина кто вскормил и вспоил? — глухо спросил старшина.

— Не пеняй, Иван, на матушку-землю за сорную траву.

— Сорную траву вырывают с корнем! А ты вон Семку Бобина под молчаливым прикрытием вел за собой!..

Огрызков сразу ответил:

— В этом повинен… Каюсь… И чую, как с души сваливается гнет.

— Может, тебе придется повиниться и в том, что плохо подумал о тех двоих… Ну, о тех, что сказали: на правый берег тебе рано?

— Все может быть. Я ведь никогда их не видал, словом не обмолвился ни с одним из них…

— Тогда чего ж ты вскипел?

— Вскипел я не на них, а на тебя. И уж если правду сказать, то первый ты придрался ко мне. Ты заговорил со мной как с провинившимся. А мне так дорого было все, что мы пережили и передумали с тобой. Пережили по вольной воле, по приказу души и сердца. Я поверил, что ты и есть тот мосток, через какой мне идти дальше, чтобы остаток дней быть верным русской земле и ее людям… Вот почему я, дорогой старшина Иван Токин, повел с тобой такой горячий спор…

На этом незавершенный разговор старшины оборвался. Засигналили машины, зазвенели сбрасываемые на землю лопаты. На плечах рабочих в полувоенном и военном обмундировании засверкали металлическим блеском топоры. Всем распоряжался приземистый, плотный человек. У него до чугунной смуглости загорелое лицо, голос низкий, хрипловатый. Одет он в коричневый поношенный френч, на его большой голове почему-то, невзирая на теплую сентябрьскую погоду, гнездится шапка из белой овчины. Расставив для устойчивости ноги в поцарапанных травой и запыленных сапогах, он говорит:

— Разбивайтесь на десятки! Выбирайте старшего, или все равно что бригадира! И живо на закрепленные участки! В наряде указано, кому что делать!

Сыплются в его сторону новые вопросы. Его называют товарищем Щебуняевым. Он снимает шапку и делается в два раза моложе.

— Опять говорю вам: на десять вопросов сразу не в силах дать ответ. Голос, слышите, хрипит, осел. Что непонятно, с вопросами к бригадирам!

Щебуняев заметил стоявших в стороне старшину Токина и Огрызкова. Он заулыбался старшине, заспешил к нему на своих по-кавалерийски кривоватых ногах.