— То-то… — успокоился дед Демка.

* * *

Склоны Коншина кургана погружались в темноту, как в стоячую воду. И эта темнота стремилась стать плотней и черней. Вызревали звезды. Ветер совсем унялся, и в окружающем степном мире установилась такая тишина, что за километры слышны были металлические стуки машины. Но стоило машинам на какую-то минуту затихнуть, как обнаженным становился крикливый разговор по-немецки. Нетрудно было догадаться, что «они», крикливые, спешили, нервничали, и потому все у них получалось не так, как бы они хотели. В темневшем небе заметнее становились огни изредка пролетавших самолетов, и гул моторов настойчиво будоражил тишину, что обжилась там, в высоких просторах.

Накормив Полину сыром и армейским хлебом, напоив ее из фляги водой, Огрызков спешил теперь устроить в травянистой котловине постель из сухих листьев. Он торопливо собирал листья там, где кустарники разрослись гуще, куда их нагнал ветер, бушевавший в минувшие дни…

Полина уже лежала в постели и была накрыта походным байковым одеяльцем, долго и верно служившим Огрызкову. Оно было удобно прежде всего тем, что было легким и в его просторной сумке занимало немного места. Впрочем, и грело это одеяльце очень скупо. И потому-то Огрызков так спешил сверх одеяльца насыпать на Полину побольше листьев. И еще спешил он потому, что временами ее снова бросало в короткий озноб. Полина крепилась и говорила Огрызкову, что вот согреется — и все пройдет. Но приступы озноба не проходили.

Тогда Тит Ефимович снял с себя стеганку и распластанно положил ее сверху листьев. Больше он ничем не мог помочь Полине. Вздохнул и сел рядом.

— А как же ты? — забеспокоилась она.

— А мне-то что?.. Было бы тебе легче!

— Тит, ты не то говоришь!

— Другого сказать не собирался.

Небо совсем потемнело. Звезд на нем стало больше, и каждая из них сама по себе сделалась крупнее и ярче. Умерли лязгающие железные звуки машин и громкие, крикливые голоса фашистов, ранее долетавшие откуда-то из-под курганной низины.

— Тит, ты ведь знаешь, почему меня озноб трясет, как сухую грушу?..

— Еще как знаю! — ответил Огрызков. — А ты заметила, что за целый день я сказал тебе пяток-десяток слов, а то все молчал и молчал… Ты говорила другим, ты говорила мне. Слова у тебя получались верные и твердые. И поэтому самому никто с тобой не спорил. И я скажу тебе правду: с большой охотой, а может, и с тайной радостью делал все, что ты считала нужным делать… Не скрою и этого: я много благодарен тебе за твою догадку, что моя дорога будет нелегкой, и за то, что решила идти со мной, чтобы в опасную минуту помочь. Ты и первую преграду на этой дороге устранила… Ох, как трудно устранять такое женскими руками… А ты устранила. Вот почему тебя бросает в озноб и трясет лихорадка…