* * *

Солнце с безоблачного неба проложило полосу света на восточном склоне кургана. Эта полоса, медленно ширясь к югу, обнажила плешины потемневшего гусятника и полыни, бурость и желтизну начавших увядать кустарников кизила, терна, низкорослых диких яблонь. Стали заметнее обрисовываться у подножия кургана большие и малые яры с крутыми белесыми берегами. За долгие годы их размыли стоки вешней и дождевой воды. Полоса солнечного света чуть позже легла и на котловину, спрятанную в густой опушке кустарников, где досыпали последние утренние часы Полина и Тит Ефимович, зная заранее, что в хутор Подкурганный надо идти попозже: ранних русских прохожих фашисты недолюбливают.

Их разбудил яркий солнечный свет. Они лежали и разговаривали.

— И глаза у тебя оттаяли, — проговорил Тит. — Еще больше заголубели. Волосы светлые. Я только теперь это заметил. Они у тебя все время были под косынкой и под платком.

— А с правой стороны, за ухом, серебряные нитки разглядел?.. А мне ведь всего только тридцать четыре…

— А мне под пятьдесят… Вместе нам теперь молодеть и стариться. Ты согласна, Полина?

— А как же у тебя будет с той?.. Той самой, которой, по твоим словам, я пересекла дорогу?

— За вчерашний день и за минувшую ночь она ушла… нет… улетела так далеко… Туда, в юношескую пору…

И он коротко рассказал о Мавре, о их юношеской жаркой любви. Не мог умолчать и о Семке Бобине.

— Так это тот самый Семка Бобин? — всполошилась Полина. — Это ему вчерашний полицай шел помочь загнать во двор жену?.. Мавру, значит?

— Все так, как ты говоришь. Только чего ты нахмурилась?

— Тит, Семку Бобина, разумеется, надо прочь с дороги. А вот как с Маврой — ты хорошо подумай. Ведь до вчерашнего дня ты меня не знал. Ради Мавры я перенесу…

— Замолчи, Полина. Я не хочу слушать. Вчера я понял, какое у тебя сердце, какая душа. А нынче я понял другое: нету у меня теперь дороги, кроме той, по какой нам идти вместе.

Она кинулась обнимать его… Но время для объятий им выделило считанные секунды. По северному склону кургана из дальней дали послышались злобствующие вздохи, в родниковой низине им отвечало такое же злобствующее эхо. Ни Полине, ни Титу не надо было объяснять, что там, на водном рубеже, начался страстный огневой спор пушек.

Они заспешили одеваться. Их ждали дела.

— Боже, помоги, помоги нашим! — шептали губы Полины. — Помоги им… Они же за свою землю там… Тит, я ухожу в хутор на разведку. Скоро вернусь.

— Хорошо… — И тут же подумал про себя и про Полину: «Такие часы в жизни, какие мы пережили с ней, и есть счастье одно на двоих…»