— Что, с Огрызковым плохо?.. Почему вы такие всполошенные?

— Так это же от радости, — объясняет Полина.

— От радости, — подтверждает Евдокия Николаевна.

— У меня в кармане два платка, и оба от радости здорово отсырели. Пойду в другой дом. Там я нужнее.

Уже из коридора Архипович, приоткрыв дверь, сказал:

— А наши гонят их как следует… По орудийному гулу нетрудно понять.

* * *

В двадцатых числах февраля солнце все больше набирало яркости и тепла. Снег спешил таять, как ему и положено, если усердию солнца возьмется помогать устойчивый северо-восточный ветерок, которому привольно бросать свои волны по здешнему степному бездорожью. Здоровому человеку хочется полной грудью вдыхать густую чистоту влажного воздуха и думать, что весна не за горами, что она вот-вот вступит в свои права. А Титу Ефимовичу в затишье подворья Струковых подышать таким воздухом разрешается не больше пятнадцати — двадцати минут. За этим строго следит Матрена. Огрызков пытался называть ее Матреной Васильевной из уважения не только к ней, но и к ее отцу, Василию Васильевичу, майору, артиллеристу, погибшему где-то под Вязьмой.

Но она сказала ему:

— Зовите Мотей. Это слово — короткое. Теперь люди спешат дело делать. Посмотрели бы на бригадные дворы. Там как в муравейнике. Между прочим, там и Полина… Хуторяне уговаривают ее остаться тут на жительство… Сжились, сработались с ней… Да, а насчет уважения ко мне… Принимайте вовремя лекарства, строго придерживайтесь моих советов — этим окажете уважение.

Она клала на круглый столик какие-то порошки, ставила два чайника с отварами трав и уходила по своим делам, а ее пациент оставался один.

Тит Огрызков был благодарен Струковым — матери и дочери — за их радушие, за внимание и заботы. Он был благодарен им за то, что Полина здесь нашла таких людей, в общении с которыми, как она выразилась, «оттаяла душой».

Однако время шло. Здоровье, хоть и медленно, прибавлялось. Ощутимой становилась потребность делать какое-то посильное дело. Положение постельного больного с каждым днем все больше угнетало Тита Ефимовича. «Сколько можно так?» — спрашивал он себя.

Взгляд его был устремлен в окно. В это окно он впервые увидел Гулячие Яры в глубоких сугробах. За ярами сизел оттепельный, а потом морозом схваченный снег… А сейчас о зиме напоминали лишь узкие пятна снега, затененные кустами. На отлогом возвышении выгона робко проступила травка. Она была так молода и зелена — моложе и и зеленей не бывает.

«Сколько же можно так?» — снова спрашивает себя Огрызков. Он знает, что больше чем три недели прошло, как освободили Ростов. Почему же не возвращаются оттуда ни Груня, ни дед Демка? Железная дорога, говорят, уже в порядке. Уже поездом можно туда и оттуда… Так чего же они там медлят?!