Огрызкову невмочь сидеть на кровати. Он встал и заходил по комнате так, точно хотел доказать, что здоров, что его не должны держать тут, как птицу в клетке.

В таком душевном состоянии находился Огрызков, когда в комнату, тяжело ступая, вошел старый фельдшер Архипович. И Огрызков — сразу к нему:

— Архипович, скажи: всякая птица может в клетке щебетать и хвостиком весело и туда и сюда?..

Старый фельдшер догадался, почему больной задал ему этот вопрос.

— Не всякая, — улыбнулся он. — Орлы, например, перестают быть орлами, если их — в клетку… А кенари — ничего… даже поют. А сейчас послушаем: орел ты или кенарь?

Архипович вооружился стетоскопом. Выслушав больного, сказал:

— Еще не орел, но уже и не кенарь. Порываешься быть орлом. Сейчас встречусь с Матреной Васильевной и посоветую ей дать тебе больше воли, чтоб душой не заболел. Скажу, скажу ей. — И ушел.

Скоро пришла Матрена. Огрызков теперь ходил быстрее по комнате, стараясь не замечать ее.

— Бастуете, Тит Ефимович. На волю рветесь? Ну что ж, медикам не положено насиловать больных. Я согласна с Архиповичем, что затворничество вам не по характеру.

— Мотя! — Огрызков впервые без колебаний назвал ее Мотей. — Ох и отблагодарил бы я тебя! Но нечем! Гол я как сокол!

— Вы подождите радоваться. Сейчас узнаем, что нам принес из Ростова дед Демка. Помнится, так его звали. Я же с ним, с Груней и с Зотовыми добиралась до Ростова. Старик он был устремленный, а сейчас, вижу, совсем не тот.

— Совсем не тот, — подавляя вздох, говорит Огрызков, наблюдая через окно, как двором медленно бредут дед Демка, Полина и Евдокия Николаевна.

…Трое молчаливо входят. Теперь их в комнате уже пятеро, но безмолвие не нарушается.

Дед Демка в своем молчании недоступен. Он пугает холодом незаинтересованности ко всему живому и неживому, что есть в этой комнате. Огрызков не решается обратиться к нему. Он почему-то уверен, что этот, сегодняшний, дед Демка ему не ответит. Видимо, так думает и Матрена. Иначе чем объяснить ее тревожный вопрос к матери и к Полине:

— Да неужели фашисты вернулись?! Только это может отнять у людей язык!.. Другое ничто не может! Так что же вы молчите?!

На ее вопросы Полина глуховато ответила:

— Мотя, фашисты не вернулись. А язык и в самом деле отнялся, только не у меня и не у Евдокии Николаевны, а у деда Демки. — И Полина передает Титу Ефимовичу письмо: — Это тебе прислали с дедом Демкой из Ростова.

Огрызков читает одними глазами. Это возмущает Матрену:

— А мы что — истуканы? Ничего нам не надо знать? Наше дело — стоять? Не получится так, Тит Ефимович! — Она усадила деда Демку, указала на свободные стулья Полине и матери и села сама. — Теперь читайте вслух — с голосовыми связками у вас ничего дурного, больной Огрызков…