Куда более принципиальной и справедливой была ирония критики в адрес устаревшей поэтики произведений Булгарина. Его прозу она сравнивала с сатирической литературой прошлого века. Напомним, что первое остроумное сопоставление эстетических воззрений Булгарина с идеями «времен „Живописца“ и „Собеседника“» принадлежало Вяземскому, который еще в 1823 году назвал их «анахронизмом»[1205]. Позже это сравнение развил Белинский, сопоставивший статьи из сборника Булгарина «Комары» (1842) с заметками Страхова из «Сатирического вестника»[1206],[1207].

Действительно, образы корыстолюбивых подьячих, картежников и щеголей («денди» и «львы») высшего общества, часто встречающиеся у Булгарина, вполне укладываются в парадигму подновленных масок ябед, картежников, невежд, петиметров, галломанов, фанфаронов и щепетильников русских сатир и комедий XVIII века. Речь идет не о генезисе, а о вторичности прозы Булгарине, художественной беспомощности. В большинстве его очерков нарисованы не типы, а искусственные и ходульные типажи провинциального помещика, мелкого канцелярского чиновника (писца, титулярного советника), сутяги, купца, сидельца в лавке, лакея и т. д. Описание их построено на педалировании одной или нескольких отрицательных черт, присущих, по мнению писателя, тому или иному социальному слою. Сам автор, опережая обвинения в карикатурности, называл такие образы «нравственными портретами» и писал: «Указывая на эти резкие черты нравов, я старался извлечь из них благие последствия, т. е. несколько мудрых правил и нравоучений для утешения человечества»[1208]. Однако именно подобное морализаторство, без социальных обобщений бытового материала и психологической фактуры образа, воспринималось как архаика.

В парадигму поэтики комедии XVIII века входил и образ резонера, роль которого в очерках Булгарина исполнял его alter ego – Архип Фаддеевич Зеров, старый воин, преданный царю и отечеству. Этой традиции следовали и говорящие фамилии, персонифицирующие тот или иной порок: волокита – Бабослужкин, фанфарон – Балбесов, сутяга – Цапхапкин и т. д. Впрочем, представление о том, что литература должна не только развлекать, но и наставлять («поучать забавляя»), свойственно было и указанной польской журналистике, и очеркам Жуи. Следуя за предшественниками, Булгарин в предисловии «Истина и сочинитель» к первому собранию сочинений писал: «Цель трудов моих – польза и удовольствие моих сограждан»[1209].

Эволюция стиля и топики, наблюдаемая в русской литературе с 1820‐х по 1840‐е годы, мало коснулась очерков Булгарина. В них сохраняется тот же аллегоризм, который уже в конце 1820‐х годов Шевыревым оценивался как «смешной анахронизм» в духе Федора Глинки[1210], те же ставшие банальными сравнения («большой свет – сцена», «мир – книга», «жизнь – театр»), та же манера повествования, те же претенциозные шутки, которые начинают восприниматься как «пошлое балагурство»[1211]. Старомодной игривостью веет, например, от следующего описания любовных шашней и сплетней прислуги в «Мелочной лавке» (1835): «Здесь иногда и Амур бросает свои стрелы, но чаще всего появляется здесь важная муза истории, Клио, в маскарадном наряде из сплетней».