По цензурным причинам критики в 1840‐х годах могли высказать только эстетические претензии. Они часто пользовались пушкинским полемическим приемом, скрывая под формой апологетических восхвалений сарказм и иронию. Примечательно, что иногда точно повторялись те самые приведенные нами ранее похвальные высказывания критиков о ранних нравоописательных статьях, которые через пятнадцать лет звучали подчеркнуто пародийно. Так, рецензируя «Картинки русских нравов» Булгарина, «Литературная газета» дает следующую характеристику писателя: «Он [Булгарин] с давних лет в нашей литературе заслуживший почетное имя живописца нравов, столь же остроумного, сколько верного и глубокомысленного. Читателям „Лит[ературной] газеты“, вероятно, памятны прекрасные нравоописательные статьи, когда-то весьма часто появлявшиеся в „Северной пчеле“, иногда переделанные с французского, но всегда ловко и верно приноровленные к русским нравам. <…> Сколько в этих знаменитых сочинениях рассыпано драгоценных заметок и наблюдений над нравами современного русского общества. Какое сословие, какой характер чудными типами не выразились в этих созданиях русского Жуи-Теньера, как торжествует добродетель, как карается порок»[1223]. В том же ключе выступал в «Отечественных записках» и Белинский, иронизируя над устаревшей «пиитикой» Булгарина, нравоучительностью, повторением азбучных истин, избитостью сюжетов, в которых «добродетель награждается, а порок наказывается»[1224].

Хотелось бы отметить еще два характерных для очерков Булгарина момента. В них находит отражение журнальная полемика того времени и откровенная реклама. Критическая позиция писателя удачно корреспондировала с его официозной ориентацией. Правительство подозрительно относилось к независимой культурной элите, и Булгарин, как известно, на протяжении десятилетия вел войну с так называемыми литературными аристократами. Таким образом, памфлетное изображение высшего общества, эксплуатирующее привычные читателю приемы XVIII века, отчасти было спровоцировано тактическими соображениями, что не могли не заметить оппоненты.

Однако, помимо этой общей установки, в очерках встречаются и сиюминутные полемические выпады, часто прикрытые общими сентенциями. Примером подобной тактики может служить рассуждение в конце романа «Иван Выжигин» о «скользком и опасном поприще словесности», где процветают только писатели, имеющие «самостоятельность и голос в обществе» благодаря «родству или по связям»[1225]. Очевидно, что здесь Булгарин имеет в виду не только своего злейшего врага Воейкова, афишировавшего родство с Жуковским, но и круг друзей-поэтов, близких к Пушкину (Баратынского, Дельвига, Плетнева, Вяземского). Намек на полемику с ними встречается также в очерке «Качели» (1825), когда Булгарин упоминает о «ревностных друзьях, прославляющих один другого»[1226]. Другой эпизод этой же полемики находит отражение в очерке «Хладнокровное путешествие по гостиным», где в облике светского «говоруна», рассуждающего о Байроне и европейской литературе в литературном салоне, сатирически выведен Вяземский, а в образе «жирного ленивца» – Дельвиг. Здесь же в шаржированной форме представлено выспреннее восхваление друзьями-поэтами друг друга, что корреспондирует с соответствующим диалогом друзей в фельетоне «Литературные призраки». Выпады в том же очерке против увлечения шеллингианством («философской метафизикой») и «отвлеченностями» явно направлены против любомудров и «Мнемозины» – в частности, включаются в полемику Булгарина с Одоевским. Более поздняя борьба с Гоголем и демократической журналистикой отразилась в очерке «Русская ресторация» (1843). Главным объектом нападок здесь становится Белинский, который в клеветнически-памфлетной форме представлен в образе некоего спившегося «борзописца». Полемические шпильки встречаются также в очерках: «Письма провинциялки из столицы» (1830), «Характер Петербурга» (1838), «Обед» (1840), «Извозчик-ночник» (1843)[1227]. Обильное цитирование комедии Грибоедова и басен Крылова тоже в определенной мере включалось в полемику с оценкой творчества этих писателей литературными врагами.