Стюбинс погулял по диапазонам, но у Кармоди был слишком старый частотный детектор – режиссеру удалось прорваться разве что на кулдыкающие и забитые помехами станции. Черный рынок наводнили новые дешевые дальнобойные макротрансмиттеры, позволявшие вещать по радио любому индюку, которому приспичило покулдыкать, и на любой частоте, которую он решит для своего кулдыканья избрать. Ооновские регуляторы со своими заглушками не могли угнаться за этими частотными пиратами. Они были в каждом диапазоне. Даже неприкосновенную Гринвичскую международную волну заляпали риф-рэперы и придурочные рок-евангелисты. У больших судоходных линий имелись свои защищенные системы, но для малых навигаторов единственным способом получить информацию о погоде и времени прохода оставался код, который сообщала им по телефону одна из этих защищенных систем – очень дорого; и, если на вашей пластиковой карточке не хватит денег, системе безразлично, заблудились вы в шторме или тонете с кучей младенцев на борту, – вы не получите ни кода, ни помощи, разве что они сообщат о ваших проблемах на ближайший 378-футовик Береговой охраны. А радиопираты уже начали взламывать и эти так называемые защищенные системы, подобно тому как видеовандалы начали прорываться на основные видеоканалы. Прямо посередине душещипательного эпизода «Как вращается мир»[65] на экран вылезает прыщавая рожа в тюрбане и начинает плеваться политикой. То был век электронного граффити.

Единственный голос, который Стюбинс смог расслышать четко, принадлежал тому же самому заике-австралийцу, которого только и ловил его старый «Зенит», – доктору Беку. Бек заглушал почти всех своих конкурентов, потому что был местным, догадался Стюбинс, а еще потому, что этот чудак пользовался огромным передатчиком на вакуумных трубках – таким же, какой стоял и на «Зените». Некоторое время Стюбинс потягивал напиток и слушал рассуждения доктора Бека о том, как того т-т-тревожит ухудшение с-с-состояния зубов в Австралии, потом выключил радио и включил проигрыватель.

Музыкальный вкус Кармоди тяготел в основном к традиционной кельтской музыке – бой барабанов, завывание волынок и баллады, оплакивающие злосчастную судьбу, – но у него также имелась небольшая коллекция старого американского джаза. Стюбинс выбрал Майлза Дэвиса, классическую «Порги и Бесс», и опустил диск в щель. Из высоких потолочных динамиков полился мяукающий похоронный вой «Песни канюка», будто настоящая птица запела с высокого паруса. Стюбинс бродил под ними, изучая убранство логова.

В обшитой сосновыми панелями комнате было всего одно окно – восьмиугольное, у потолка, на вершине лестницы, ведущей к небольшому лофту. Там возвышался телескоп и мягкий табурет для того, кто будет смотреть в окуляр. Стюбинс поднялся по лестнице, но окно было темным – его заслоняла фанера длинного дома, а что же еще.